Тревожная ночь - [8]
Тепловоз трогается, и в это время раздаются шумные аплодисменты и крики «ура!». Это аплодируют, приветствуя талантливого машиниста-водителя, который плавно взял тяжелый состав. (Размечтавшийся Толя не принимал в расчет, что на ДЖД всего три маленьких вагончика.) Итак, в путь! В кабине «ТУ-2» установлена радиостанция ЖР-1…»
Оговоримся, что это была уже не мечта, а действительность: рация прибыла на ДЖД раньше тепловоза и ждала только, когда ее установят на тепловозе и она заговорит.
«…ЖР-1 чуть захрипела, будто прокашлялась, и громко произнесла:
— Водитель тепловоза Сечкин!
— Я Сечкин! — Толя произнесет это, чуть пригнувшись к микрофону, но так же внимательно смотря вперед на набегающие в окно пути.
— Водитель Сечкин! Министр путей сообщения благодарит вас за участие в спасении жизни машиниста Кныша и награждает вас знаком почетного железнодорожника.
— Служу Советскому Союзу! — по-военному отвечает в микрофон Толя и вытягивается в струнку…»
Грохот и яркий свет прервали мечты. По путям мимо Толи проносится скорый поезд, вздымая за собой тучи снежной пыли.
И снова темно и тихо.
Толя вспоминает спор Кущина с Долинюком.
На мгновенье закрыв глаза, Толя увидел все, что произошло тут несколько минут назад. Ослепительный свет прожектора. Михаил Григорьевич, такой знакомый — лоб, переходящий в лысину, две морщины от носа к уголкам губ, седые волосы, свисающие на глаза. А глаза добрые… Добрый, тихий Михаил Григорьевич. Толя первый раз услышал, что Кущин повысил голос, говорил громко, резко, грубо. И через всю грудь этот огромный багровый шрам…
Толя подошел к перронной скамейке, смахнул снег, сел.
Значит, правду говорили о Кущине, правду, в которую ни Толя, ни его товарищи не могли поверить. Уж очень все это не вязалось с Михаилом Григорьевичем — тишайшим и добрейшим. Это о таких людях говорят: «Мухи не обидит».
10
Да, Кущин и был таким. До войны, в сорок первом году, он работал диспетчером на маленькой пограничной станции. В три часа утра из-за границы выходил пассажирский экспресс. За несколько минут до этого Михаил Григорьевич отдал распоряжение стрелочнику:
— Сделайте стрелки пассажирскому экспрессу на главный путь!
Так всегда говорят железнодорожники: «Сделайте стрелки». Это значит: «Приготовьте стрелки, переставьте».
И стрелочник ответил как положено, по форме:
— Я стрелочник! Понятно: сделать стрелки пассажирскому экспрессу на главный путь. Будет исполнено.
Когда в летний предрассветный час экспресс перешел границу, железнодорожников и пограничников удивило, что окна у экспресса мутные и весь он какой-то тусклый.
Диспетчер Кущин, которому сообщили об этом, сказал:
— Это нас не касается. За границей плохо помыли состав. Это не наше дело, — и позвонил на станцию, на которую должен был прийти экспресс: — Принимайте пассажирский экспресс!
Зажегся зеленый светофор.
Навстречу поезду вышли колхозники с лукошками ягод, с Крынками молока, пестрыми букетами полевых цветов. Ведь было это в самую, как говорят, «макушку лета».
Дежурная в красной фуражке вышла на перрон.
И в это время раздался оглушительный грохот.
Идя на зеленые огни светофора, открытого пассажирскому экспрессу, ворвался на нашу землю бронепоезд фашистов, замаскированный под пассажирский поезд.
Все, что было на столе диспетчера Кущина, сдуло чудовищным вихрем. Хриплым голосом рупор позвал:
— Диспетчер! Диспетчер!
Вместе с голосом из селектора слышались частые хлопающие звуки, словно кто-то изо всех сил выбивал ковер.
Кущин подошел к окну. За полотном железной дороги, где, огороженные зеленью, стояли дома работников станции, поднималось густое — облако дыма.
— Диспетчер! Диспетчер! — настойчиво звал рупор.
Кущин подошел к столу:
— Я диспетчер… — Он говорил с трудом. Мокрая прядь волос свисала на лоб. Кущин откинул ее рукой. Рука стала красной и липкой.
Говорил начальник дороги:
— Фашисты подло напали на нас. Пограничники отбиваются. Вызваны регулярные воинские части. Надо срочно гнать составы. Секунда промедления может стоить тысячи жизней.
— Понятно, — ответил Кущин.
Он склонился над графиком и, не оставляя карандаша, прижимая плечом трубку, позвонил в поселок.
В трубке шумело, как от сильного ветра. Кущин едва разобрал тихий, приглушенный голос:
— Алло! Это диспетчер Кущин? Алло!
— Да, Кущин.
— Говорит телефонистка. Ваша квартира не отвечает. Я смотрю из окна. Ваш дом горит. С телефонной станции сорвало крышу…
В трубке затрещало, разговор оборвался.
Стрельба не утихала. Дым наполнял диспетчерскую и медленно стлался по ее мягким стенам. Все здание дрожало, как при землетрясении. Горький дым резал глаза, от него першило в горле.
…Михаил Григорьевич сутки не покидал диспетчерского поста. Он ушел, когда оборвалась связь, умолкли телефоны. Вбежавший в комнату боец передал приказ начальника уходить за линию дороги в сторону леса. Но диспетчер побежал к поселку. Он пригибал голову, когда по сторонам взметались фонтаны земли, и, согнувшись и спотыкаясь, перепрыгивал через рельсы, шпалы и дымящиеся воронки.
11
Давно это было, очень давно. А как ясно, как четко вспомнилось Кущину все это сейчас, на маленькой площадке подъемного крана, и площадку эту раскачивает, как платформу бронепоезда… И тревога, тревога на душе…
