«Третьяковка» и другие московские повести - [19]

Да язык был давно не в ладах с душою.

Ах как рано зимой в Москве темнеет!

Ах как рано зажигают

Фонари и окна!

Эта долгая темень

Для сердца слаще меда,

Потому что под нею

Затаился свет несказанный.

В заскорузлой земле,

Под серым снегом,

Спят в беспамятстве

Золотые цветы и травы.

Божий голос, задохнувшийся в каждом сердце,

Оживает навстречу тому, кто умеет слышать.

В двух шагах от Москвы

Над оврагом стоял ее домик.

Было видно со станции всю ночь,

Как светит окошко.

И он все ветшал,

И тело ее вконец обветшало,

И она рассталась с ними без сожаленья.

Много лет прошло с тех пор,

Но когда в Москве и под Москвою

Поднимаются травы —

Я знаю, она рядом.

А еще,

Когда приходит на сердце песня,

Что она мне пела однажды,

Проходя через поле на закате.

Эта песня о том,

Как Христос повстречал самарянку,

Принял от нее глоток воды студеной,

Отворил ей колодец с живой водою.

Ответ В. Д. Бонч-Бруевичу

на его вопрос к русским сектантам:

«В чем отличие вашей веры

от учения господствующей церкви,

а также от прочих направлений и сект?»

Мы не из тех,

Кто, Библию читая,

Снимает с полки тяжкий фолиант,

Узорные застежки размыкает

И в тишине,

С размеренным благоговеньем,

Путь долгий от стиха к стиху превозмогает.

Нет, мы не из тех,

Кто воду пьет коленопреклоненно,

Руками черпает за горстью горсть,

Чтоб жажду утолить.

Но мы —

Бросаясь ниц и распростершись на земле,

Лакаем Слово

из пылающей реки —

И небо распустилось, как знамена

Над храбрыми из храбрых Гедеона.

Веди, о Господи, свои полки!

Воспоминание

Если выдернуть нить,

Чтобы памяти бусы

смешались,

И на самое дно

Погрузить, зажмурившись, руку,

Раньше прочих

Я эту жемчужину,

бурую, дымную,

выну —

Этот день, что стремился к закату,

И меня увлекал за собою.

Как петляла машина в крутых переулках!

Поднималась все выше,

А город внизу оставался.

Но когда оказались мы снова

на местности плоской,

Я заметила сразу,

Что небо – другое, и ближе.

И дома и дворы здесь казались и были другими,

И гостей долгожданных

Здесь тревожными встретили взглядами.

Я была тогда очень мала,

Я спросить не додумалась взрослых,

Что за сила

Примчала нас к этому дому,

Который

Покидала жизнь, любовь покидала.

Были комнаты сумраком жарким полны. —

Мне велели остаться снаружи,

И сквозь тонкие жерди,

Опутанные виноградом,

Я увидела:

Движется дымное небо на запад,

В темно-красный провал

Между днем раскаленным

И душной, тяжелой ночью.

. . . . . . . . . . .

Я была тогда очень мала,

Но уже не впервые

Изумленно пыталась понять,

Почему же я вижу

То, что скрылось из глаз,

Слышу то,

Что исчезло из слуха,

Почему этот день ненаглядный,

Уходя,

Остается со мною?

Почему никогда

Я забыть не сумею его?

. . . . . . . . . . .

Что же было потом?

Оказалось, что в эту минуту

Своенравные духи —

Порожденья страдальца Мельмота[9] —

Отыскали наш маленький двор

На окраине Арменикенда

И предстали пред нами – зачем? —

Посмеяться над теми, кто здесь,

О себе,

О себе рассказать —

И участьем,

как милостыней,

поживиться.

А напоследок

В хмурые лица

Брызнуть волшебным соком —

На то они и духи.

Их увидеть несложно,

Гораздо труднее – узнать.

Но как раз в этот вечер

В нашем тесном дворе,

Под кривою лозой виноградной

Стоял телевизор —

приманка и логово духов.

И если б не он —

Как бы в наших сердцах отозвалось

Эхо рыданий чужих,

Невесть где и когда

Сотрясавших своды

Редингской мрачной тюрьмы? —

Звездный мальчик[10],

Жестоким безумьем своим

увлеченный во тьму,

Небо молил о прощенье, —

И оно склонялось над ним,

Словно мать в лучезарной короне волос.

А над нами небо погасло,

День мой ушел не простившись.

Тот, кто ушел не простившись,

Нескоро вернется назад.

Человек из Цзоу

Старый человек,

Начальник округа Цзоу,

Овдовел,

Остался один на свете.

Стала жизнь печальной-печальной.

И задумал он жениться вновь,

И соседей

Попросил отдать за него их дочку —

Как расцветшая яблонька молодую.

Смущены были родители невесты.

Не решились отказать ему сами,

Обратились они к старейшинам за советом.

Отвечали им старейшины царства Лу:

«Если старый возьмет молодую в жены,

Суждено непременно ей быть вдовою.

Округ Цзоу – ничтожный округ,

Тяжело придется вдове и сиротам.

И увидят светлые духи предков,

Что, безвинные, они страдают.

Ведь не царь он и не князь,

Человек из Цзоу!

Не по чину ему такая женитьба!»

Но прекрасная как яблонька девица

Так отцу и матери сказала:

«Если бы голодный

Просил у нас хлеба,

Если бы зимою

Остался он без одежды —

Каждый отломил бы

От куска своего половину,

Каждый своей одеждой

С ним бы поделился.

Но никто не может

Свою радость отдать другому,

Если душу и тело

И всей жизни отмеренный срок

Не разделит с ним безвозвратно.

Мы могли бы глаза зажмурить,

Когда он пойдет мимо нашего дома.

Мы могли бы заткнуть уши,

Когда станет он в наши ворота стучаться.

Но у сердца нет глаз и ушей —

Как закрыть их сумею?

И не знаю, есть ли граница у сердца —

Где же поставлю ворота?

Даже если он скроется под камнем могильным,

Не смогу я забыть о его страданье:

Буду слышать,

Как плачет его дух безутешный,

Что никто из живых его не любит,

Не поет ему поминальной молитвы,

Не готовит жертвенной пищи».

. . . . . . . . . . .

Ах, кто же, кроме сына,

Дольше всех об отце будет помнить? —

И она родила ему сына,

Чтобы род его на земле продлился.

А потом

Она родила ему дочку —

И наполнились медом пересохшие соты,