Никаких особенно тяжких грехов за этими мальчишками не числилось — пропуски занятий, двойки за поведение, мелкое хулиганство. Но они считали себя крупными дворовыми заправилами.
Шуруп для большей убедительности сам придумал себе кличку: был он просто Шуркой Рубцовым, а стал Шурупом.
Он первый подошел вразвалку к Богдану.
— Влип, тютя?.. Ничего! Держись за нас! — он покровительственно пошлепал Богдана по щеке. — Я — Шуруп!
Богдан грубо отбросил в сторону его руку и равнодушно посмотрел на четырех других приближавшихся мальчишек.
— Видишь их? — почти ласково спросил обиженный Шуруп. — Не возникай! Мы только по разу приложим — и не дотянешь до пенсии. Дотукал?.. Подыми-ка хваталки, чтоб мы видели, дошло или нет.
Богдан медленно поднял правую руку с двумя напряженно-выпрямленными пальцами.
— Обе! — потребовал Шуруп.
Богдан раздвинул пальцы и, как двузубой вилкой, ткнул ими в лицо мальчишке, рассчитав так, чтобы вовремя остановить руку. У самых зрачков увидел Шуруп кончики пальцев и отшатнулся, побелел от страха — понял, что чуть не лишился глаз.
Тем же тоном, каким только что представился Шуруп, Богдан произнес:
— Я — Богдан!
— Какой Богдан? — спросил Шуруп, испугавшись еще больше. — Тот?
— Тот, — ответил Богдан.
Больше от него не потребовалось никаких усилий, чтобы полностью подчинить себе этих мальчишек. Они услужливо крутились вокруг него, подхватывали каждое слово, восторженным шепотком пересказывали другим мальчишкам ходившие по району слухи о Богдане, заняли для него и сторожили, пока он не пришел, самое лучшее в автобусе место.
Но миновал день, и Богдан очутился под деревом в мокром лесу, а они, наверно, уже разделись и натягивали на себя мягкие одеяла.
— А костер-то стоит попробовать, — предложил Вовка. — Карточки могут размокнуть.
— Тьфу на твои карточки! — Богдан плюнул и выругался. — Уйду сейчас — и провалитесь вы вместе со всем лагерем!
— Как уйдешь? — испугался Фимка.
Димка и Вовка тоже забеспокоились. Оставаться без Богдана казалось совсем страшно. Что они без него? Им останется только стучаться в закрытые палатки и просить прощения.
— Не уходи! — подал голос Димка. — Вместе придумаем что-нибудь. Это драться мы с Фимкой слабаки, а насчет придумать — о-го-го!
Никуда бы не ушел Богдан. Куда идти одному в совершенно незнакомом месте дождливым вечером? Поругался бы, отвел бы душу — и остался. Костер бы, наверно, приказал разжечь. Но смиренный испуганный тон Фимки и Димки подхлестнул его. Захотелось покуражиться над мальчишками.
— Уйду! — упрямо повторил он, но сделал уступку: — А вы — как хотите! Можете оставаться псами сторожевыми! Бегайте, лайте, пока они спят.
Богдан думал, что мальчишки вновь начнут упрашивать его и тогда он смилостивится над ними — останется. Но Фимка вдруг торопливо, боясь получить отказ, выпалил:
— Тогда и мы с тобой! Верно, Димка?
Отступать Богдану было некуда, и все же он попытался избежать бессмысленного блуждания по мокрому лесу.
— Тихо! — прикрикнул он. — Мыслишка одна мелькнула!.. Проберемся в столовую! И сухо, и столы широкие — лучше кроватей!
— Я последний ужинал! — сказал Вовка.
— Поздравляю! — усмехнулся Богдан. — Что дальше?
— А то, что после меня ее на замок заперли — сам видел.
— Замков для меня, конечно, не существует, — веско заметил Богдан. — Шороху только завтра не оберешься — начнут: кто да что?.. Вас подводить под монастырь не хочу… Другую мыслишку имею. — Он тянул время в надежде найти удобный предлог и не уходить из лагеря. — Те две дурочки — поварихи — где ночуют? Не в палатке?
— Я руки повыдергиваю за девчонок, — раздался из-под ели голос Распути, и он из лежачего положения перешел в сидячее-приготовился, если потребуется, даже встать.
— У них две комнаты рядом с кухней, — ответил Вовка. — В одной повариха, в другой — эти девчонки.
Богдан выругался, поднял воротник, снял с сучка магнитофон, втянул голову в плечи и вышел из-под дерева.
— Пошли!.. И гори тут все голубым пламенем!
В штаб, как и в мастерскую, электричество было подведено заранее. Четыре окна штабной избы светились на поляне. О сне не думал здесь никто.
Из третьего взвода пока никаких сообщений не поступало. Это обнадеживало: если бы что-нибудь случилось, сержант или командир взвода уже явились бы с тревожным известием. И все-таки было неспокойно: что там, как, почему не горит костер? Или компанию Богдана разместили по палаткам?
— Если бы горел костер, — сказал подполковник, — можно было бы считать, что день прошел без особых че-пэ.
— Это как смотреть! — возразил Дробовой. — В первом взводе — две попытки драки, в четвертом — вино и сигареты, в третьем — отказ ставить палатку.
— День-то первый! — напомнил Клекотов и в который раз посмотрел в окно — не зажегся ли костер на Третьей Тропе. — По первым дням у меня и не то бывало. Важен день последний. Если что-нибудь похожее произойдет в конце сезона, тогда нас с вами до детей допускать нельзя!
— Какие дети! Половина из них — с меня ростом! — воскликнул Дробовой. — Вот я им марш-бросок километров на десять устрою — в колхоз, на прополку, да назначу норму выработки. В обед второй марш-бросок — обратно в лагерь. После этого ни драться, ни костры палить не захочется! А палатка дворцом покажется!
