Третья истина - [197]

— Ты это о школе? Как тебе кажется, приживешься?

— Там же все свои! Но все-таки… трудно. Есть люди, любят новое, неустроенное. Я — нет. Вот только когда в комнате перестановка… и только потому, что вы любите все переделывать. А тут… Боишься, что тебя примут не за то, что есть, или даже за то… но разные же стороны есть в человеке…

Она доела лепешку, выбросила плотную бумажку, которой ее держала, и привычным жестом потянула двумя руками его руку. Ей казалось, что на ходу в голову легче приходят нужные слова. Шла некоторое время молча, силясь привести мысли в порядок. Что-то говоришь, тут же вспоминаешь, что еще вот это хотела сказать, а уже настойчиво стучится следующая мысль… Он не торопил, задумчиво шагал рядом.

— Вы сегодня не ругайте, что я сумбурно объясняю. Я сама слышу, что безобразие получается. А вы меня понимаете?

— Понимаю, конечно.

— Я начала так легко, шумно. Меня, как будто, несло и обстоятельства помогли: суматоха, переезд, не до церемоний. Я уж думала и дальше так пойдет, но потом, стало старание проявляться, естественности поубавилось, а я не хотела, чтобы это заметили, еще больше старалась, и так по кругу… Но я же не притворяюсь, мне действительно интересно… Что же делать?

— Не улавливаю сущности твоих огорчений. Некоторая натянутость при первом знакомстве вполне нормальна. Десяти дней не прошло! Но ты не к естественности стремилась, хитренькая, а к иллюзии уже сложившейся дружбы. Что, поймал?

— Поймали, — удивилась Саша. — А вот еще парадокс! Мне с мальчиками легче, чем с девочками. У девочек какие-то более сложные переплетения.

— На головках, косички называются. — Не меняя серьезного выражения лица, подсказал он.

— Виконт! Я душу имею в виду…

— Ах, душу! Прости, пожалуйста.

— Мальчики прямее, откровеннее, шире, честнее, если хотите. Но все — настоящие, новые люди. Мы о фронте говорили, об армии. А девочки… там одна красивая такая. Вот вы говорите часто: «красота — относительное понятие». А тут — абсолютное: лицо круглое, глаза голубые, коса — золотая, кожа — белая с розовым…

— Канон, одним словом. «Кругла, красна лицом она…». Знаешь, Александрин, нетривиальная красота, если трогает, то глубже. Так чтó, про абсолютную красавицу со сложными переплетениями?

— Ой, вот у нее как раз на голове коса так коса… А душа, по-моему… кристально простая…

— Бывает, — сочувственно заметил он.

— И еще, — не отвлекаясь, спешила высказаться Саша, — неприятный момент. Надо рассказывать о себе подругам, со мной одна девочка, как один раз пошла, так все время ходит. Хочет послушать рассказы о семье, а я злостно ничего не говорю… У нее-то все хорошо: отец, хоть и был чиновник, но их бросил, а мать работает в мастерской… А у меня… Как это представить, чтобы не было так стыдно?

— Саша, — Виконт сдвинул брови, — а что ты, собственно, хочешь представлять?

— Конечно, не аристократку потомственную, дурацкую. Отмолчусь. Скажу — никого не помню. Проглотят, как вы думаете? Главное — это изжить дворянское происхождение в себе, и не выпендриваться.

— Слова, Александрин, надо подбирать органичные для себя. В твоих устах жаргон матросов и портовых рабочих дик, смешон и жалок.

Саша немного удивилась, что на незначительное отклонение от словесных норм, он отреагировал так жестко, но тут же сдалась:

— Простите, Поль, я знаю, что вы этого не терпите. Откуда-то пристало.

— Нет, я требую, чтобы ТЫ не терпела у себя этого. А заодно поняла, что за «отмолчусь» не обязательно следует: «изживу в себе».

— Виконт, я так завидую детям рабочих и крестьян ведь они несут новые прогрессивные идеи…

— Ладно, я понял тебя. — Саша почувствовала, что больше на эту тему он говорить не хочет. Притихла и не возобновляла разговор до самого Чернышева моста. Он заговорил сам:

— Ты не узнавала, может быть, при твоей школе есть нечто вроде пансиона? Жить эти дни у Семена тебе нельзя. Судя по всему, сегодняшним днем он не ограничится.

— Вообще, я могу потерпеть… А вы как же с ним… Если мне нельзя видеть, то и вам…

— Так. Рецидив ложной идеи равенства. Еще раз объяснить?

— Ну… — неохотно, очень неохотно призналась Саша, — у нас говорили, что будут жить все вместе. Коммуна. Даже учиться будут в основном те, кто живет. Но я не знаю…

— Отлично! — Виконт оживился и даже пальцами прищелкнул. — Это же здесь, рядом — я верно понял? Тебя, конечно, не будут выпускать ко мне после занятий, будешь сбегать. Выпадать в окно, я — ловить. Интересно-то до чего, Сашка!

— В бумаге есть разрешение, чтобы там жить. — Она сердито добавила: — Дядя Север… Дмитрий Антонович сказал, что раз у меня нет ни отца, ни матери, я там под какую-то категорию подпадаю… но я не знаю… Какая категория, раз я с вами!

— В конце концов, что за раздумья? Я же не в монастырь тебя отдаю навечно! Несколько дней не больше. Тебе легче будет сойтись с соучениками, появится естественность. — Поль подчеркнул слово, многозначительно повел глазами и, подражая ее интонациям, добавил: — Ведь это приятные тебе люди, «свои».

— Свои, да… И верно, чего это я без причины сквасилась?..

Квас, упомянутый в ее словах, был, очевидно, не в меру кислым, потому что лицо Виконта исказилось, будто он хлебнул именно такого.