Третий Рейх. Дни Триумфа. 1933-1939 - [34]

.

Проведя несколько лет в тюрьме, Шлоттербек лично увидел, что наказания постоянно ужесточались и применялись все чаще, несмотря на то, что большинство тюремщиков были старыми профессионалами, а не только что назначенными нацистами[141]. Многие руководители тюрем были недовольны отменой веймарских реформ. Они до сих пор хотели вернуться к былым дням периода Империи, когда в тюрьмах были широко распространены телесные наказания. Однако их желание вернуть тот порядок вещей, который казался им таким правильным, во многих государственных тюрьмах не могло осуществиться из-за значительного переполнения этих тюрем. Ситуация не улучшилась и тогда, когда в 1938 году в качестве помощников тюремщиков было нанято более 1000 нацистов, ветеранов уличных драк. Хоть они и были благодарны за предоставленную им работу, привить им какую-либо дисциплину оказалось невозможным. К государственным властям они относились с презрением и были слишком склонны к постоянному проявлению жестокости с использованием такого несвойственного для тюрем оружия, как резиновые дубинки[142].

Тем, кого подвергли «заключению в целях безопасности», было особенно тяжело. Им назначили девять часов в день тяжелого труда и установили строгие военные порядки. В тюрьме они были пожизненно, и по мере того, как они старели, эти условия становились для них все более тяжелы. К 1939 году более четверти заключенных уже были старше пятидесяти лет. Все более распространенными становились членовредительство и суицид. «Мне не протянуть здесь еще трех лет, — писала в 1937 году одна заключенная своей сестре, — да, я украла, но, дорогая моя сестра, я скорее покончу с собой, чем останусь погребенной здесь заживо»[143]. Новые законы и расширившиеся полномочия полиции в 1933 году увеличили среднее количество заключенных разных типов в государственных тюрьмах на 50 %, а в конце февраля 1937 года оно достигло своего пика — 122 000 человек, для сравнения — десять лет назад их было только 69 000[144]. В своей политике против преступности нацисты отнюдь не руководствовались разумным стремлением сократить количество обычных преступлений, таких как кражи и проявления жестокости, хотя от пожилых немцев в послевоенные годы нередко можно было услышать, что, какова бы ни была вина Гитлера, он хотя бы сделал улицы безопасными для честных граждан. На самом деле в августе 1934 года и апреле 1936-го были объявлены амнистии на нетяжкие, неполитические, уголовные преступления, остановившие не больше 720 000 судебных разбирательств, за которые назначили бы небольшие тюремные заключения или штрафы. Нацисты были заинтересованы в аресте вовсе не таких преступников. Однако так называемые закоренелые преступники под такие амнистии не попадали, что еще раз указывало на произвол тюремной системы у нацистов[145].

Одновременно издавались новые законы и декреты, объявлявшие какие-либо деяния преступными, некоторые из них имели обратную силу. Одной из важнейших целей создания этих законов была пропаганда. Так, например, в 1938 году Гитлер издал новый закон, по которому разбой на дорогах задним числом стал караться смертью после того, как в 1938 году двоих человек признали виновными в этом преступлении и приговорили их к тюремному заключению. В результате их отправили на гильотину[146]. Всем видам преступлений придавался политический или идеологический оттенок, и даже ворам и карманникам приписывали наследственное вырождение, а такие размыто сформулированные преступления как «ропот», или «безделье», стали основанием для заключения на неопределенный срок. Наказания все сильнее начинали не соответствовать преступлениям, а служили для того, чтобы защищать предполагаемые всеобщие интересы «расового сообщества» в условиях, когда наблюдались отклонения от установленных нацистами норм. Полиция, прокуратура и суды все чаще относили целые категории людей к наследственным преступникам, пренебрегая законами, арестовывали таких людей тысячами и приговаривали без всякого суда.

Такие девиантные и маргинальные, но более или менее принятые обществом профессии, как проституция, также стали считаться «асоциальными» и попадали под те же санкции.

Размытые и нечеткие законы и декреты позволяли полиции проводить аресты и задержания почти без ограничений, в то время как суды не сильно отставали, принимая политику подавления и контроля, при том что режим постоянно критиковал их за то, что они якобы были слишком мягки. И все это активно поддерживали, только с небольшими и нередко чисто техническими оговорками, многие криминологи, специалисты по наказаниям, юристы, судьи и разнообразные профессиональные эксперты — такие как криминолог, профессор Эдмунд Мезгер, член комиссии, ответственной за подготовку нового уголовного кодекса, который в учебнике, опубликованном в 1933 году, объявил, что целью карательной политики было «исключение из расового сообщества элементов, вредящих народу и расе»[147]. Как показывает высказывание Мезгера, преступность, девиантное поведение и политическая оппозиция были для нацистов разными аспектами одного и того же явления, проблема, как они называли ее, «чужеродных элементов в сообществе» (Gemeinschaftsfremde), людей, которые по каким-либо причинам не являлись «товарищами по народу» (Volksgenossen) и поэтому должны были быть силой изолированы от общества. Ведущий полицейский эксперт того периода Пауль Вернер обобщил эту мысль в 1939 году, объявив, что только те, кто полностью интегрировался в «расовое сообщество», могут получить полные права его членов; любой, кто был хотя бы просто «безразличен» к этому, действовал «с позиций преступного или асоциального менталитета» и потому был «преступным врагом государства», и полиции следовало «сразиться» с такими людьми и «сломить» их