Третье поколение - [46]

С этой минуты он как бы успокоился и пришел, ка­залось, в обычное свое состояние. Он много работал, даже больше прежнего. Похоже было, что труд, даже бесполезный, доставляет ему наслаждение: он провел борозду между своим участком и дорогой, заново пере­вил плетень, хотя нужды в этом еще не было. Начал мастерить сани, хотя и старые были еще совсем креп­кие. Ничего дурного нельзя было подумать, глядя на этого невинного работягу. С женой он стал обращаться лучше, и она успокоилась.

Была у Михала привычка до самых холодов спать в сенях. Однажды, еще затемно, Зося встала и с фона­рем пошла в погреб. Михал спал и не слыхал, как она проходила через сени. Зося остановилась возле спящего мужа и стала осматривать его одежду. В карманах ни­чего не было. Тогда она подошла поближе к постели. Заметила, что под подушкой у него лежит что-то, за­вернутое и завязанное в тряпочку. Тряпочка была мала и не закрывала целиком того, что было в ней. Видне­лись уголки чего-то зеленоватого. Осторожно, сдержи­вая дыхание, Зося сунула руку под подушку и потянула. Михал спал, наработавшись за день. Она отвернулась чтобы фонарь не светил ему в глаза, и посмотрела на сверток. В тряпочке была пачка новых трехрублевок, немного смятых от того, что их носили в кармане или за пазухой. Она вернулась в хату, поставила на пол фо­нарь и подперла рукой голову. На глаза навернулись слезы.

— Даже если он и непричастен к убийству, не совер­шил ли он другого какого-нибудь преступления? Откуда у него эти деньги? Новенькие трехрублевки... Что скры­вает он от меня, от людей, от следствия, от власти? По­чему он такой? То ли напуган чем-то и ищет спасения для одного себя?

Она была так ошеломлена, что говорила сама с со­бой. Такой оборот мыслей свидетельствовал о ее способ­ности думать и разбираться в делах.

Долго сидела она. При тусклом свете фонаря она выглядела внушительной и суровой. Рыжеватые волосы густыми прядями падали на виски, лицо, еще чуть подернутое летним загаром, казалось в этот момент ока­меневшим. Она слышала, как Михал встал, как стучал сапогами, гремел чем-то деревянным — очевидно, искал деньги. Наконец он вошел в хату и, ничего не говоря, перерыл ящик стола и проверил карманы висевшей оде­жды.

— Деньги потерял? — сказала она презрительно.

Он молча посмотрел на нее.

— У меня твои деньги! На! Где ты их взял?

— Заработал.

— Возле трупа?

— Нашел на дороге.

— Это про них я не должна была говорить никому?

— Про них.

— А сколько нашел?

— Больше нет.

— Врешь!

«Знает! Подсмотрела! Или нарочно говорит, ловит на слове? Моя собственная жена ловит меня!»

— Замолчи! Дай поесть, мне за работу надо прини­маться.

— Признайся мне во всем.

— Ты ночью у меня по карманам шаришь? В изго­ловье ищешь... Я за день наработался, сплю как убитый, у меня от работы все тело ноет, а ты... Чего ты ищешь у меня в карманах?

Михал схватил лежавший на столе хлеб и запустил им в нее. Девочка сидела на кровати. Она закричала, заплакала. Он крикнул:

— Из-за тебя ребенку покоя нет. Дрожит... Растет, как у беспутных каких.

— Не трогай ребенка! Заступник тоже нашелся!

Зося подошла к девочке и прижала ее к себе. Он рванул ее за руку:

— Отойди! Моя дочь, мою фамилию носит!

— Вон! — приказала она.

Лицо у нее стало сухим. Кусая губы, он отошел к столу. Ссутулившись, Михал помусолил бумажку и на­сыпал в нее из кисета табаку. Положил незакуренную цигарку в карман, потом снова взял ее, закурил, подо­шел к окну и стал смотреть в поле. Немного погодя он достал из-за печи брусок и начал точить топор. Проведя бруском раз двадцать, он положил его на место, сунул топор за пояс, нагнулся и поднял упавший на пол хлеб. Отломил кусок и сунул его за пазуху, другой кусок начал есть. Взял с полки сало, раза два откусил, потом, бросив и хлеб и сало на стол и широко расставив ноги, закричал:

— Чего ты на меня смотришь? Следишь?

Пошел к дверям. Она загородила ему дорогу:

— Ты так не уйдешь! Ты мне все расскажешь! Мол­чишь? Меня за человека не считаешь? А сам ты — че­ловек? Ты зверем становишься! Душа у тебя как у гада. Я думала, ты поумнеешь, думала, что ты, когда надо будет, сможешь и через высокий, трудный порог пере­ступить. А ты остался таким же, как был в детстве. Я за тебя пошла, я в тебе трудолюбие уважала, а ты вон в какую сторону направляешь это самое свое тру­долюбие!..

Он оттолкнул ее и вышел. Минут через десять он с плугом выехал в поле и пахал весь день. Вечером вер­нулся, молча поел хлеба и бросился на постель.

— Зося, — сказал он, ища примирения, — мне холод­но, прикрой меня чем-нибудь... Ты эти деньги, триста рублей, отнеси в сельсовет. Скажи, что у дороги в лесу нашли. Скажи, что недавно, вчера, что ли, нашли. А то будут спрашивать, почему раньше не отдали. Скажи, что ты нашла, а то меня уже два раза допрашивали... А про тебя ничего не подумают... Ты там на особом счету, ты в сельсовете вроде делегатки числишься.

— Нет, ты деньги отдай сам. И все отдай. Не верю я тебе, что только триста рублей. Подумай сам, как я могу тебе верить? Правды ты мне не говоришь. Если бы я их не нашла у тебя, ты бы так и скрывал от меня. Подумай! Ведь это же не Скуратовича какого-нибудь деньги, ведь они из государственного банка украдены! Сделай так, как я говорю тебе. Я не пойду. Чего же ты молчишь?