— Нельзя мне этого есть. У меня живот больной.
Она говорила, как взрослая. В голосе ее звучал жестокий опыт. Старик с суковатой палкой и мешком за плечами набросился на женщину:
— Что ты ей даешь? Подумаешь, огурец... Ты бы ей сальца или лакомства какого... Вишь ты какая привередливая! Что попало есть не станет! Вы тут над нею охаете, а она небось на три сажени под землею видит!.. Ты не смотри, что мала, она любого за пояс заткнет! Коров пасти у кого-нибудь, поди, и не уговоришь. Я вот расскажу вам, как у меня нынешним летом... (Тут он рассказал, что произошло у него нынешним летом.) Сидит, выпрашивает, а где-нибудь неподалеку, наверное, сидит мать или отец да поглядывает, много ли дочка наклянчила, — только бы ничего не делать! Ох, и народ пошел, упаси господи!
Девочка выслушала старика, потом вдруг вскочила, скрючилась и, держась за живот, побежала к дверям.
— Что! — крикнул вдогонку человек с мешком.— Мать рядом дожидается или отец?
Девочка обернулась и произнесла холодно:
— У меня нет мамы, а батьку недавно офицер убил.
И пошла к дверям. Шла она так быстро, так перебирала ногами, раскачиваясь, как тень, из стороны в сторону, что, казалось, взрослая женщина спешит на работу. Вскоре она вернулась и села на прежнее место, словно здесь было не холодное вокзальное здание, а уютная комната, в которой всегда будет счастливо эго дитя. И казалось, что если не будет здесь этого ребенка, то исчезнут и радость и уют всего мироздания. И навсегда кончится утеха и радость всех, кто находится, тут, возле него. И ребенок это знает и потому здесь сидит.
— Видишь, вернулась, — не унимался человек с мешком.
— Она животом мучается, — сказала женщина.— Весь день так.
Зося пробралась вперед и встала перед стариком.
— А ты попробуй, сядь на ее место, — сказала она взволнованным голосом. — Состарился, а ума не нажил. Один только обман кругом видишь.
Она даже говорить не могла и начала заикаться от волнения. Ее слова взбудоражили всю толпу.
— По себе, видно, меряет!
— Никакой жалости нет!
Человек с мешком предпочел затеряться в толпе. Зося подошла к девочке. Та прошептала пересохшими губами:
— Был бы Кондрат дома...
— Кондрат Назаревский — твой брат? — спросила Зося.
Девочка встрепенулась, как птенчик, и с надеждой посмотрела на Зосю.
— Мой брат.
— Он в армии?
— Кондрат... в армии.
Тут подошёл запыленный красноармеец и склонился над девочкой.
— Иринка? — спросил он.
Девочка поднялась, и на лице у нее отразилось столько надежды, что все оно прояснилось и прежняя хмурая холодность исчезла. Красноармеец взял ее на руки, прижал к себе и понес. Толпа расступилась. Следом за красноармейцем двинулись и Зося с Михалкой. Красноармеец вынес девочку на крыльцо и опустил на ступени.
— Куда вы меня понесете? — спросила она, будто разочарованная тем, что ее спустили с рук на помост крыльца.
— Мы с тобой, Иринка, сегодня ночью сядем в поезд и поедем к Кондрату.
— Он же на войне.
— Ничего. Он меня прислал, чтобы я взял тебя и привез к нему. Он узнал, что ваш приют сгорел. Сейчас он не на фронте, а не очень далеко отсюда. Командует отрядом, который с бандитами воюет.
— Вы сегодня поедете? — спросила Зося.
— Сегодня.
— Скажите Кондрату Назаревскому, что я приходила в город, хотела к нему зайти, но застала дом на запоре. Скажите, что моего отца и братишку убили бандиты... Может, он меня вспомнит...
И она начала рассказывать о себе. Иринка не в силах была долго стоять и присела. Михалка не сводил с нее глаз.
— У тебя нет никого, кроме брата?
— Нет, — ответила она. — Я была в приюте, да вот бандиты сожгли. Там у нас много было ребят поменьше и больных. Ну, их устроили, а я ушла — всем места не хватило. Я уже не такая маленькая...
Она говорила как взрослая. Такой она была в те дни, когда, похоронив отца, ухаживала за больным братом.
— А когда твоего брата забрали на войну, он тебя одну бросил, или тогда еще жив был отец? — спросил Михалка.
— Его не забрали, он сам пошел. А отца уже не было.
— Как же он тебя тут покинул?
— Надо было идти, вот и покинул.
— А если бы ты от голода померла?
— Не помру. Он объяснил мне, что ему надо идти, и я его пустила. А брат всегда правду говорит. Когда я была в приюте, он написал заведующему, чтобы за мной присматривали, что через несколько дней он, может быть, приедет проведать меня. Я его ждала. А может, война скоро и вовсе кончится. Я все поезда встречать ходила, думала — вдруг приедет.
Личико девочки просияло: она мечтала о встрече с братом.
Михалка холодно посмотрел на Иринку, словно ему завидно было, что с ней так носятся. Он, сам того не замечая, начинал уже любить мрак, нависший над ним. Не ненавидел, а начинал любить. Это чувство заслоняло от него страдальческий облик Иринки Назаревской.
Где-то внутри его понемногу начинало поднимать голову и обнаруживать себя горделивое самодовольство.
Красноармеец, державший на руках Иринку, заканчивал свой разговор с Зосей.
— А твой брат тебя любит, жалеет? — спросил безучастным голосом Михалка.
— А то как же! — ответила Иринка с удивлением.
— Видно, как он тебя жалеет! — отрезал Михалка, не замечая, что его слова словцо чем-то твердым ударили Иринку по лицу.
