Третье поколение - [23]

Дикая радость охватила Михалку. В каком-то экстазе слушал он птичий гомон и долго не мог оторваться от дичка. А когда уходил, все время озирался, боясь, как бы кто-нибудь его здесь не увидел. На следующий день он снова пришел сюда, и еще через день — опять. Устанавливалась осень, кричали птицы, рыжели поля. Михалка по-прежнему приходил к дичку, замечал, как все больше и больше затвердевает под ним земля, слу­шал птичий крик и видел осеннюю мглу на горизонте.

Так окончилось, навсегда ушло его детство.

Когда-то его, маленького, привел на службу к Скуратовичу отец. Теперь он уже сам подыскивал себе ра­боту. Занятый этими поисками, он мало присматривался к тому, что творится на свете. Однажды Зося сказала ему:

— Про Скуратовича слыхал?

— Нет.

— Вчера было в газете.

— Что?

— На днях его расстреляли.

Эта новость ошеломила Михалку. Он стоял и молчал, А через несколько дней, толкаясь среди людей в местечке на базаре и спрашивая, к кому бы наняться на работу, он подошел к человеку, который продавал ложки, ка­душки и ушаты. Там стояло много народу, и кто-то рассказывал:

— Расстреляли старого бандита Скуратовича... Он, кажется, здешний, откуда-то с вашей стороны?

— А сами вы откуда?

— Я из города. Целую ночь ехал. У нас в городе вчера большой пожар случился. Сгорела большевист­ская канцелярия, а около вокзала — ссыпной пункт, где разверстку сдают. Еле потушили... Двух охранников-красноармейцев нашли убитыми... Рядом с канцелярией был детский приют, и он сгорел. Разные там дети были — и оставленные родителями и сироты... Сонные, еле в окна повыскакивали. Все продовольствие сгорело, склады от бомбы взорвались... Теперь, бедняги, поби­раться пошли, чтоб с голоду не помереть. А тут еще зима идет, хоть бы как-нибудь обуть-одеть их... Бандитский налет...

— Скажи на милость! Ай-яй-яй!

— Всяко говорят. Будто бы это расстрелянного Ску­ратовича сын бандитской шайкой коноводит, за отца отомстил. Ни на село ни на город не глядит, жжет и крушит все подряд... Говорят по-всякому, а правда то или нет — кто может знать? Мы люди простые, работя­щие. Не заработаешь, так и есть нечего. А слышно, меж людей разговор идет.

Михалку точно громом оглушило. Ему стало страшно. «Не пойду один служить». В тревоге его потянуло к Зосе. Но найти ее было нелегко: она тоже по людям искала работы. Никогда еще ей не было так трудно жить, как сейчас.

— Я пойду в город, — сказала она Михалке, — там не так страшно, да и люди у меня там есть такие...

— Какие люди?

— Помнишь, больной красноармеец ехал домой, Скуратович вез его? Он у нас в доме был. Адрес мне свой оставил и говорил со мной, как брат родной. Он будто наперед знал, что мне трудно придется. Может, он мне поможет устроиться где-нибудь. Я теперь одна, никого у меня нет...

— И я с тобой пойду. Авось и я там где-нибудь останусь.

И они сговорились идти вместе. Вышли они до рас­света, исполненные неясных надежд. Однако на полдо­роге Михалка стал раздумывать: а не вернуться ли? Его тянул к себе дичок на поле Скуратовича, ему казалось, что он не должен удаляться от этого места и сторожить его. Зося заметила, что он колеблется, и начала его уго­варивать идти дальше: ей тяжело было оставаться одной. Он молча слушал ее, и у него было такое ощущение, будто говорит с ним мать. С большим и добрым чув­ством стал он относиться к ней.

Прошли еще верст десять и почувствовали страшную усталость. В заброшенной сушилке они прилегли от­дохнуть и уснули на кострике. Проснулись ночью. В тем­ноте, сквозь дыру в крыше, светились редкие звезды. Было холодно. Сидя рядом, они ждали рассвета и вол­новались от неведомого им до сих пор ощущения бли­зости. К полудню они дошли до железнодорожной стан­ции. Кругом был вытоптанный выгон, а неподалеку на­чиналась первая городская улица. Обошли весь городок, пока разыскали квартиру Назаревского. На дверях ви­сел замок. Близился вечер.

Соседи сказали, что Кондрат Назаревский в армии, что «здесь у него сестричка есть, Иринка», что «жила она в детском приюте, но приют сожгли бандиты, и те­перь неизвестно, где она находится. Дети от голода и холода поразлетались кто куда, словно птенцы. Все сго­рело, сами еле спаслись».

Зося и Михалка присели на камень, не зная, что де­лать. День угасал. Говорить им было не о чем. На улице — пусто и глухо. Какой-то красноармеец, усталый, весь в пыли, остановился перед ними.

— Здесь квартира Назаревских?

— Здесь.

— Где Иринка?

Михалка и Зося встали.

— Никто не знает, где она. Приют сгорел...

— Знаю. Но где же ее искать?

— Мы не знаем.

Из соседних дверей вышла женщина:

— Вчера ее видели на вокзале.

Красноармеец, а за ним и Зося с Михалкой двину­лись к вокзалу. Втроем вошли они в большое помеще­ние для пассажиров и увидели возле окна толпу. Там, очевидно, происходило что-то любопытное, люди мол­чали и лишь изредка обменивались короткими замеча­ниями. Под окном у стены сидела девочка в непомерно большом и грязном рубище. Руки она прятала в рукава, но время от времени вытаскивала худенькие кулачки, чтобы почесать грудь и голову. Кулачки были белые, костлявые и, казалось, светились насквозь. Личико у де­вочки было бледное, нос заострился. Какая-то женщина подала ребенку кусок хлеба и огурец. Но девочка пока­чала головой: