Тренинги свободы - [23]

, потому что вскоре эта история была описана в одной его повести, по которой поставили фильм, где главного героя играл молодой, симпатичный и умный актер. На самом же деле кровавый убийца, возбуждавший у публики яростное желание растоптать, изничтожить, разорвать его на куски, не был ни симпатичным, ни умным, ни даже хитрым. Напротив, это был явный урод, физический и моральный ублюдок — малорослый, противно упитанный, заикающийся, с обезображенной здоровенными прыщами физиономией. Пожалуй, больше всего публику бесило то обстоятельство, что всякий раз, как дело доходило до щекотливых подробностей, председатель объявлял заседание закрытым. Причины были понятны и вытекали из существа дела. О том, что, кому и когда злодей перерезал бритвой, вполне можно было говорить публично, о том же, когда и при каких обстоятельствах он вынимал свой член, — ни в коем случае. Когда нас снова впускали в зал, разговор уже шел о том, что обнаружили эксперты в желудке очередной жертвы при вскрытии — венский шницель или лапшу с маком. Есть вещи, которые знать положено, и есть — которые не положено. О вещах неположенных каждый может спокойно пофантазировать про себя, совершая при этом все гадости, в которых можно потом покаяться.

Весьма любопытно вел себя председатель суда. Человек совершенно апатичный, он время от времени все же начинал орать, хотя было видно, что ярость, которую у него вызывало дурацкое вранье подсудимого, была наигранной и приступы ее объяснялись не оскорбленной нравственностью, а желанием разрядить истерические настроения публики, что говорило о тонком психологическом чутье.

Доказать нравственную вину Саши Андерсона[2], по-видимому, тоже не составляет труда. Но меня уже и тогда, на том давнем процессе, больше интересовал тайный сговор, согласованная игра между истеричной публикой и равнодушной юстицией, между обвиняемым и обвинителем, между судьей и жертвой. Если б меня интересовало не это, я, наверное, тут же подался бы в судебные репортеры. Поскольку наверняка воспылал бы желанием сделать так, чтобы такие вот гнусные твари не совершали подобных злодейств, и с великой готовностью защищал бы наших красавиц, дабы не становились они добычей гнусных соблазнителей; и если я ни того, ни другого делать не стал, то вовсе не по моральным, а, главным образом, по эстетическим соображениям: у меня нет желания солидаризироваться ни с жаждущей крови истеричной публикой, ни с апатично-расчетливым правосудием.

Вольф Бирман[3] наверняка прав: Саша Андерсон в самом деле засранец. Наверное, можно подтвердить документами и заявление Юргена Фукса[4]: Саша Андерсон стучал на своих товарищей, закладывал их, сдавал «штази». И все же я буду последним, кто однозначно выскажется о его виновности. От категоричных суждений меня удерживает вовсе не христианское всепрощение. И тем более не какой-то моральный релятивизм — как раз наоборот. Если я не увижу взаимосвязей между истеричностью публики и апатией правосудия, между сильно дезориентированным либидо наших красавиц и непоправимыми уже деяниями этого прыщавого заикающегося вурдалака, то боюсь, что ничем не смогу поспособствовать упрочению той морали, с позиций которой только и можно судить о чем бы то ни было. Проще говоря, я и сам буду человеком пропащим, и весьма вероятно, что своим неведением, наивной истеричностью и умышленным равнодушием буду только способствовать, чтобы такие пропащие души множились.

2

Саша Андерсон в одном из своих скупых откровений упоминает, что на первом допросе следователи связками ключей били его по почкам. Ему тогда было двадцать лет, говорит он. Ему было непонятно, что происходит. Отбитые почки болели. Во что бы то ни стало хотелось вырваться на свободу. Белу Caca[5] тоже били по почкам. Он тоже не совсем понимал, что происходило. И тоже очень хотел вырваться на свободу. Но один человек готов за это платить, другой — нет. Один говорит: не могу терпеть, другой: лучше сдохнуть. Когда представляешь себе подобную ситуацию, моральное чувство подсказывает, что правильнее — выбрать смерть. Однако когда мы воспринимаем мир не умом фантазирующего подростка, а имея уже некоторый опыт по части страдания и блаженства, то знаем, что решение столь мучительного вопроса зависит не только от наших моральных качеств. Я, конечно, не сомневаюсь, что лучше подохнуть героем, чем уцелеть, превратившись в моральный труп, но не могу знать заранее, способен ли я в сходной ситуации заплатить требуемую цену. И пока я не окажусь в такой ситуации, никогда не узнаю, каков я на самом деле.

Например, Иштван Эрши[6] рассказал нам, что он в этой ситуации… ухмылялся. Но заранее он ведь тоже не знал, что будет молча скалиться следователю в лицо, напротив: в этой дурацкой ухмылке, неожиданной для него самого и не упоминаемой ни в каких нравственных наставлениях, он открыл неизвестный дотоле способ сопротивления, который в чрезвычайной ситуации помог ему сохраниться как личности. Во всяком случае меня поражает, что есть человек, владеющим таким способом, но я не уверен, что нечто подобное удалось бы и мне. Я запросто могу с уверенностью думать, что окажусь подонком, или, напротив, буду стремиться не оказаться им, но мне не дано знать заранее, как я буду переносить душевные испытания и физическую боль и найду ли собственный способ защитить хотя бы свое сознание. В чрезвычайных ситуациях предателя пристреливают его товарищи, поскольку эту чрезвычайность они распространяют и на самих себя. Но при этом они получают представление не о том, каковы они сами, а, самое большее, лишь о том, каковы их намерения.