Тренинги свободы - [22]

С Бернауэрштрассе открывался ни с чем несравнимый вид. Если есть пирамида Хеопса, если есть Тадж-Махал, то почему не быть и такому вселенскому чуду, как Берлинская Стена. Почему сердце откликается лишь на послания из прекрасных миров и почему разум надеется, что посланцы лучших миров сильней всех иных? По этой улице прежде ходил трамвай, стену поставили прямо на трамвайные рельсы. На железо и брусчатку — бетон. Кому, глядя на это, припомнится, померещится трамвайный перезвон? Рейнхольд Месснер не мог чувствовать себя великолепнее на вершинах Гималаев, чем я на этом дряхлом бельведере. Я стоял здесь днем, стоял ночью, курил одну за другой вечные мои сигареты. Путник, сейчас ты покинешь английский сектор. Но какой сектор мог покинуть я, если там стояла эта стена. Моя родина была между двух стен. Опутанная колючей проволокой, заминированная, хорошо простреливаемая ничейная земля — это мой дом. Предупреждающий оклик говорил на моем подлинном языке, ведь между смыслом и значением оклика не было связи. Мертвая зона. Где не действуют основные законы европейского мышления, где мечта о свободе была в осаде. Где нет фактов, там нечего приукрашивать убаюкивающими иллюзиями, там не было ни надежд, ни безнадежности.

Как-то в разговоре с одной моей знакомой, которая ребенком пережила долгие дни берлинской блокады, когда действительно нельзя было знать, возьмут ли они крепость, меня угораздило сказать, мол, если придут русские, обращайтесь ко мне, я могу дать вам кучу полезных советов. Она побледнела, ее очки сверкнули. Это не шутки, воскликнула она сдавленным голосом, думайте, о чем говорите. И быстро отвернулась, чтобы смахнуть слезы панического страха. Их мирный договор был декорацией. На месте бывших улиц — улицы-декорации. Декорации — дома, которые склонная к легковерию архитектура шестидесятых годов наспех возвела на пустырях, оставшихся после кое-как разобранных развалин. Возможно, берлинцы и не замечают, что их роскошные виллы — это грезящие о безопасности бункеры. Их обманчиво и обманно, деланно легкий тон — тоже декорация. Уж если так, то заросшие кустарником воронки от бомб и покрытые травой развалины куда более подлинны.

Берлинцы запросто обращались друг к другу на улице, в ресторане, трамвае, метро и на лестничных площадках. В этом особых различий между западом и востоком не было. Разговоры эти явно никого ни к чему не обязывали и не были непременно дружественными. Однажды меня спросил о чем-то подвыпивший мужчина. Я ответил ему. Он спросил, откуда я. Я сказал, после чего он хлопнул меня по плечу — выходит, мол, мы друзья по оружию. Я ответил, что мало хорошего принесла эта дружба по оружию. Да я не о том, что там она принесла, просто констатировал факт. Я сказал, что предпочитаю дружбу без оружия. Все это время бешеные порывы ветра швыряли нам в лицо колючий снег. Мы стояли на Потсдамерплац, в пустыне едва прикрытых развалин. В Карфагене, в песчаной буре, под далеким небом. Выходит, сказал он, мы судим по-разному. И я так думаю, согласился я.

По-моему, это мясо достаточно мягкое, сказала за десять лет до этого старая женщина в восточной части города в столовой самообслуживания на углу Штаргартен-штрассе и Шёнхаузер-аллее. Ее замечание относилось не только к мясу, но и к той вдруг возникшей симпатии, которую она ко мне почувствовала. Мы поговорили о том, какое бывает мясо, потом о свитерах, о вязании, отсюда разговор естественно перешел на тепло, то тепло, которое так необходимо человеческому телу. Она обратила внимание на мой теплый, красивой вязки пуловер, он напомнил ей, как опасно долго оставаться без тепла. И замерзшего в снегах сына. Много позднее, уже на западной стороне, я ехал по ночному городу, и вдруг на лесенке, ведущей на второй этаж автобуса, возник некий молодой человек и тотчас окликнул меня. Что у вас стряслось, спросил он. Положив руку на спинку кресла, он сел лицом ко мне. Настроение у меня, и в самом деле, было не радужное. Ничего, ответил я. Ничего — ведь это, пожалуй, все-таки что-нибудь? На сей заковыристый вопрос я не ответил вовсе. Но я, кажется, задал вам вопрос, сказал он. И это уже прозвучало угрожающе, даже грубо. Может, вам все-таки проще бы ответить, а? Я чувствовал, что ответить было бы действительно проще, и все же упрямо сказал: нет, не проще. Он встал, лениво пожал плечами. Что ж, так, значит, так. И с этим вышел.

(1991)

Наш бедный Саша Андерсон

1

Когда в журналистской школе мы занимались судебным очерком, преподаватель отправил нас на один процесс. Дело слушалось кровавое, основательно взбудоражившее всю страну. Публика буквально свисала с галерки гроздьями. Всем хотелось взглянуть на попавшего в капкан зверя. Зал шумел и негодовал, председатель суда с трудом усмирял беснующуюся толпу. Доказать вину подсудимого, который, разыгрывая из себя дипломата, обольщал молодых красавиц, насиловал их, а затем убивал, — или, наоборот, сперва убивал, а затем насиловал, — не составляло труда. Негодование публики было понятным, ведь так называемому нормальному человеку ничего подобного и в голову не придет. В зале суда, очевидно, присутствовал Эндре Фейеш