Прогулки вокруг дикой груши
С тех пор как я поселился рядом с этой огромной грушей, мне нет нужды сниматься с места для того, чтобы заглянуть за горизонт или в далекое прошлое.
Листья на дикой груше маленькие, округлые, густо усеивающие ветки. Покрытые блестящей и жесткой, будто воловья кожа, листвой ветки склоняются до земли, а основные ветви вздымают к небу правильной формы шаровидную крону, которая задерживает тепло, просеивает свет и разбрызгивает вокруг дождевые капли.
На холмах Гечея, что на юго-западе Венгрии, на юго-восточных их склонах, подобные одиноко растущие дикие груши отнюдь не редкость. С конца августа и до начала октября они обильно устилают скудную почву своими кисловатыми вяжущими плодами. Из паданца местные гонят палинку и готовят уксус — и то и другое отменного качества.
Бичом дикой груши является ее плодовитость.
После летних ливней, когда растения уже не способны впитать в себя больше влаги, самые тяжелые ветви под весом плодов иногда отламываются и срываются вниз. Кроны после таких летних аварий теряют форму, становятся уязвимыми, но и в таком изуродованном и потрепанном состоянии могут держаться веками. Наша гигантская груша свою крону все-таки сохранила. Arbor excelsa — выдающаяся представительница вида, как сказали бы на профессиональном языке лесоводы. Правда, однажды сонную послеполуденную тишину разорвал оглушительный треск, и почти одновременно болезненно содрогнулась под ногами земля. Когда я выскочил, чтобы взглянуть, что стряслось, на земле валялся отколовшийся от ствола огромный сук. Я даже не сразу смог осознать всю глубину трагедии. Казалось, у дерева с корнем вырвана одна рука. Сук я распилил, и осенью в изразцовой печи он превратился в тепло. Его отсутствие доставляет мне боль до сих пор. Глядя на дерево, я стараюсь не замечать на нем шрам. Хотя лет через десять новые побеги почти затянули своей листвой прореху в кроне. Наша дикая груша, можно сказать, сама знает, что и когда ей делать. Мало-помалу она восстанавливает свое совершенство или, по крайней мере, его иллюзию.
“Наша груша” — пишу я уже второй раз, хотя никогда не считал ее своей собственностью. Скорее наоборот. Я считаю великим счастьем, что уже двадцать лет могу жить рядом с нею, могу, оторвав взгляд от рукописи, видеть ее покрытой цветами, густой листвой или — месяцы напролет — совершенно голой.
Как сказывают старожилы, в пору их молодости летними вечерами, когда долго не спадает жара, под деревом собиралась вся деревня. Стало быть, дикая груша имела внушительные размеры уже и лет восемьдесят назад. До недавнего времени, пока дом был не огорожен, пожилые сельчане устраивались
с пивом за нашим белым садовым столиком и за полночь вели под деревом свои тихие разговоры. А надо сказать, что под такими громадными дикими грушами даже в самое пекло воздух всегда чуть прохладней. Но всех этих стариков теперь уже нет в живых. Кстати, следует пояснить, что когда местные говорят “деревня”, то понимают под этим не населенный пункт с конкретным географическим наименованием. Для них это синоним мира, как для французов, когда они говорят: tout le monde — все, весь свет. Деревня — это и есть “все”, а если кто-то в этот круг не входит, то, естественно, не имеет отношения и ко “всем”. В определенном смысле они ведут себя подобно жителям Спарты, Лесбоса, Афин и других греческих полисов, которые всех, исключая себя, считали варварами. Или некими животноподобными существами, которые не знают и не почитают их богов, не знают толком их языка, словом, нелюдями. Примерно так вела себя рекрутированная из немецких, польских, венгерских, чешских и итальянских наемников средневековая армия, которой предстояло помериться силами — кстати, совсем недалеко от деревни — с грозными турками. В ночь перед битвой разноплеменные воины так перессорились, что повернули оружие друг против друга. Они не могли стерпеть, что другой, вместо нормальных слов, говорит что-то непонятное и не понимает их нормального человеческого языка. Перебив и разогнав друг друга, они открыли путь свирепому врагу, который за несколько веков почти дотла разорил эти края.
Здесь, у нас, к реальному миру, то есть ко “всем”, относится только народ ближних деревень, а население дальних в этот мир не входит.
Сложилось так, видимо, потому, что в деревне, после сложных и длительных, тайных и явных согласительных процедур, все вдруг начинают действовать одинаково, в то время как в других местах другие люди вынуждены делать нечто иное, иначе и в другое время, что и делает их другими. Когда деревня принимает решение, что пришло время сажать картошку или убирать кукурузу, то решение это больше не вызывает споров и все дружно сажают картошку или убирают кукурузу. Долгое время я с отчуждением наблюдал за их согласованной и поставленной в зависимость от погодных условий деятельностью и если принимал свое собственное решение, то неизменно попадал впросак. Делая не то, не тогда и не так, как делала вся деревня, я в физическом смысле усложнял себе жизнь. Разумеется, в том, что касается отношений земли и неба, осадков
