Тремпиада - [2]

— И это правда, — согласился я. — Но главная причина в ином. Ты отвлекаешься… на правду.

И тогда глаза ее погасли, и правда вспыхнула, как оскорбленная школьница, о которой впервые при всех сказали правду. Зарыдав, правда выбежала из моего сна. И правильно сделала. Каким–то образом я оказался в кабинке крошечного лифта, в саркофаге каменной капсулы базальтового разлома, заполненного талыми водами Хермона.

Благодаря лифту мои сновидения перенеслись к хрустальной чистоте озер, точно истиной наполнявшихся, водой ручья Завитан.

Сон высветил для меня лучшие переживания. Они имели конкретный адрес, и я прибыл по этому адресу.

Странно, именно бархатные воды волшебных озер, теперь разделяли нас с другом. Он по прежнему оставался на том далеком берегу все еще туманного для меня Альбиона, а мой сон вынуждал к остановке.

Возражать не имело смысла. Ведь это не жизнь, где на каждом шагу приходится стоять на своем. Отождествляя себя со сном, приходится жить по его законам, в согласии с которыми развивается сюжет.

Но во сне мне является откровение, что, оказывается, я и не подозревал о том, что и после пробуждения, живу беспросыпно чужой, нездешней жизнью, все больше похожей на сон.

И вот этот бред я почему–то называл существованием?..

Но не пример ли это волшебства, с большими оговорками допускаемый спящим разумом? Не мы ли это с моим другом — те две ничтожные брызги, что снова и снова выплескиваемся на разные берега? И пусть мы сохнем, пусть страдаем от одиночества и пребываем в меньшинстве, но мы не должны никогда забывать, что мы — не просто капли, а часть океана. И едва мы не следуем за собственной личностью, как забываем о себе. И только тогда становимся единым океаном любви…

А потом появились мысли. Они сообщили, что все поняли, но не согласны. Так наметилось размежевание.

Мысли принадлежали кому–то, кто выплеснулся с новой волной, перестав быть огромным, непостижимым и величественным.

— Одинокие капли, чтобы не сгинуть, не засохнуть, обязаны мыслить. Так, неосознанно, выходя из воды, появляется человек, отдаляя от себя океан.

Я вздыхаю во сне по Млечному океану, думая о том, что человек, вовсе не звучит гордо, что он там, где его мысли. А мысли уже разрушают целостность, создавая из ничего никому не нужную личность…

«Мы разбросаны», — думаю я, и меня швыряет все дальше от океана, в котором плавает в свободном полете лишенный личности друг.

— Мы разбросаны и несобраны. Мы аморфны и потому перетекаем из состояния в состояние, из одной реальности в другую, из сна в сон, из жизни в смерть. Даже перед лицом смерти мы редко просыпаемся. Ну, разве когда несущаяся по серпантину машина выходит из повиновения и мы теряем управление. И собою и машиной.

И новая ступенька эскалатора подхватывает меня и несет на невиданной скорости. Это иная скорость, отличная от той, которой почти всегда хватает, чтобы проснуться и остановить мгновение перед тем, как разбиться насмерть.

Это скорость самой смерти, из которой состоят наши сны. Те самые видения, что наслаиваются фрагмент за фрагментом в оскорбленную невниманием правду…

…Пробуждение оказалось тяжелым. Я ощущал себя каплей, оторвавшейся от непостижимого. И я не знал пути туда, где мне было легко и бесшабашно. Над головой протекал тот самый Млечный Большак, а под ногами змеилась пыльная, каменистая дорога, пробитая среди скал Голанского плато.

«Кто–то снова должен пройти ее, — думаю я, выдвигаясь в путь, — но кто? Кто осилит ту дорогу, если ни здесь, ни там меня нет?»…

Так началась моя тремпиада.

2

«Дорогу осилит идущий», выплыло откуда–то из памяти, тогда как пересохшие губы, ломаясь резиной на сорокоградусной жаре, шептали безо всякой надежды:

…………………………………………………………………………………

— Эй, эй!! — Еще одна машина пронеслась мимо, обжигая жаром круто заваренный воздух. Если эту волну напасти мне удавалось отбить, то от напора ненависти, выпущенного из «Фольксваген–транзит», я отшатнулся, и меня снесло взрывной волной к автобусной остановке.

Б…ство!

Денег на автобус нет. Безысходность положения снова кидает меня в водоворот машин. Здесь люди–оборотни, сами того не замечая, оборачиваются в куски бесчувственного металла.

Помню. По выжженной солнцем земле Голанского плато, по колючкам, с золотым миражом колосьев налитого хлеба, шли мы с женой и трехлетним сыном. Пацан капризничал, сидя у меня на плечах. А я шел, тупо повторяя движения, и безразлично взирал просоленными потом глазами на базальтовое полотно дороги. Раскаленные камни, — каждый — соперник солнца — смыкались с выжженным, безнадежно бесцветным небом. Там лишали не только надежды, но и самой сути обрести ее.

Жена пыталась «голосовать», но глаза проезжавших в машинах двуногих еще меньше моих были способны что–то увидеть. И не пот их выел, не слезы, а нечто загадочное, непостижимое, что оставляет лишь видимость человека, лишая самой человечности.

Шоссе уходило все дальше от населенных пунктов, а мы шли, совершенно потеряв любую надежду на чудо. Сын плакал, капризничал, хотел пить.

А что я мог? Создать для него из пустыни оазис? Но у меня не было ни машины, ни прав, ни денег… Тогда о каком таком чуде могла идти речь?