Тремпиада - [3]

Я злился на себя, продолжая механично идти вперед. Но сын категорически воспротивился. Я снял его с шеи, целуя в соленые щеки.

— Не плачь, папа тебя любит, и мама тебя любит.

— Машина не любит меня, — не по годам серьезно сказал мой сын. Я слегка опешил. Неожиданно я понял, что не обиженный ребенок, а сам перст Руки Мистерий указывает мне на что–то пальцем моего малыша.

— Машина… — повторил я вслед за сыном, рассматривая небольшой рабочий грузовичок. — Машина не любит меня…

Машина не любила и меня, машина вообще никого никогда не любила… Но кто эти люди, придержавшие стремительный бег своего грузовичка?

Остановились они по злому умыслу не любящей нас машины, или это все же отклик человека на зов души?

Я смотрел на открытые дверцы пикапа и ожидал. В машине сидели рабочие арабы. Широко распахнутая дверь давала возможность разглядеть всех троих. Шофер пальцем поманил нас. Наши глаза встретились. Наступил момент истины. Они смотрели на нас, мы смотрели на них. И тут сын побежал к машине. Мгновение, и он подхвачен сильными руками строителей. И вот уже сын сидит рядом с ними, болтает ногами.

Жена, не раздумывая устремляется за сыном. Последним в кабину грузовичка взобрался я.

— Маим! — потребовал воды сын, и в его руках оказалась запотевшая бутылка с минеральной водой «Мэй Эден».

— Пожалуйста, сигарету, — с мольбой во взоре произнесла жена. Кто–то протянул ей пачку «Мальборо».

— Ну, а мне тогда, для полного счастья не хватает только чашечки кофе, — сказал я по–русски. Арабы, услышали слово «кофе» и вот в моих руках пенопластовый стаканчик. Джином струится из термоса, напоминавшего собой волшебную лампу Аладдина, неповторимый аромат чудодейственного напитка.

А сын уже перемазан арабскими сладостями, и жена жадно глотает кофе и сигаретный дым, а я все никак не решаюсь захлопнуть дверцу грузовичка.

— Куда направляетесь? — спросил на иврите строитель.

— Киббуц, — сообразила жена. — Мером Голан.

— Нет, — закачал головой тот, что был помоложе. — Нам в другую сторону.

— Беседер, — оборвал его старший, и включил передачу…

До последней минуты я отказывался верить в происходящее. Но чудеса скоротечны и маленький грузовичок арабов–строителей уже остановился у массивных электрических ворот киббуца.

И вот мы уже выходим.

И благодарные улыбки еще не сошли с наших лиц.

И стоим не по ту, а по эту сторону забора, — там, где дорога — реальность, а не часть пейзажа…

— Как же так? — неизвестно у кого спрашивал я, идя по киббуцной аллее. — Как случилось, что вот эти вот, улыбающиеся нам теперь люди, не захотели нас увидеть на дороге?

Но мир оказался шире киббуцного двора, а пришедший мне ответ — проще. Арабы увидели то, чего не пожелали видеть в них самих, евреи: увидели отчаявшихся и потому свершающих ошибку за ошибкой людей, без надежды обрести свое место под безжалостным солнцем Палестины.

Я так и остался в долгу, а точнее — в плену у той самой дороги, по которой умчался, словно растаял в терпкой и вязкой, как оливковое масло жаре, мираж того самого грузовичка. И десять лет спустя, все у той же дороги, уходящей расплавленным асфальтом в выгоревшее небо, я снова ловлю тремп.

И едва я понимаю, что остановка в пути — это вовсе не чья–нибудь обязанность, а лишь возможность человека откликнуться на зов души, как рядом со мной возникает старенький «Ситроен», и набожный мальчишка, с улыбкой распахивает дверцу.

Я падаю на сиденье под леденящие струи кондиционера и пристегиваю ремень безопасности.

— Кама зман ата ба арэц? — зачем–то спрашивает водитель и, хохоча, резко рвет вперед, словно вырывая меня из безвременья, в котором я застрял на своей вынужденной остановке.

3. КОТ БАЮН

Первый день праздника Рош–а–шана, тот самый день, что венчает собой будущий год, застал меня в пути. Я был предоставлен самому себе и моя собственная судьба, была в моих же руках. Закинув рюкзак за плечи, я шагал по нескончаемому черному коридору, чем представлялась километровая аллея от мошава Кидмат Цви к перекрестку трех дорог. Была ночь новолуния, одна из таинственных ночей, когда небо теряло из виду ночное светило. Говорят, сбежавшая в эту ночь с неба Луна чудит необыкновенно.

Я смотрел на огромные новогодние звезды в небе и полной грудью вдыхал предутренний воздух, вытеснявший с каждым глубоким вдохом все мои обиды и страхи.

Споткнувшись, я понял, что коридор — это не только звезды и не одно лишь бескрайнее небо, но и земля с ее камнями и коростой асфальта под ногами. А еще я понял, что, увы, снова не витаю в облаках, а, как–то незаметно приземлен и опять озабочен своими мыслями.

Те мысли уже костерили кого–то, кто забыл прислать за мной машину, они рисовали ужасные подробности гибельной сцены, где мое предутреннее путешествие, заканчивалось трагически в сплошной пелене безымянного подвига.

Страх одиночки на ночной и безлюдной дороге, в то время как по всей стране происходят убийства и террористические акты, а, по сути — идет необъявленная война, то порождал, то трусливо отметал чудовищные фантазии. Но главной среди них был «коридор смерти», в конце которого притаился конец всего, либо всего начало. Впрочем, если отбросить философию, для меня это было одно и тоже.