Трава-мурава - [102]

Глава девятая

1

Дело, о котором уже не один раз намекал Пивкин, так заинтриговало Преснякова, что он сам напомнил о нем вечно куда-то спешившему председателю Совета. Правда, теперь-то и на самом деле горячее было время — сенокос, и Петр Иванович, просыпаясь на рассвете, слышал стук телег по улице и глухой говор — это ехали на Ураньжайский луг колхозники. С утра по росе косили, и часов в девять, когда высокое солнце пекло уже нещадно, мужики в кепках и мокрых темных рубахах и гимнастерках и бабы в белых платках возвращались вот так же на телегах, но уже уставшие, молчаливые, с осунувшимися темными лицами. И если Преснякову случалось попасть навстречу косарям, то ему делалось неловко за свою невольную праздность, и когда он здоровался с бабами и мужиками, которых не знал по именам, то слышал в голосе своем фальшиво-виноватую интонацию, от которой ему самому делалось еще больнее.

Но о каком — каком деле намекает ему Пивкин? Однако сколько Пресняков ни думал, ничего не мог дельного предположить. Лекция о международном положении? Лекция о пользе агротехнических знаний? О культуре земледелия?.. Нет, все это несерьезно, да и не ко времени, как полагал Пресняков. Вот осенью, когда обмолот позади, или зимой — тогда можно этими лекциями заниматься.

Но что же в таком случае за дело у «живого мужика» Пивкина к нему, Преснякову, человеку в Урани, можно сказать, постороннему?

Конечно, очень просто пойти в сельсовет и сказать: «Давай, Михаил Семенович, выкладывай свое дело, не тяни душу». Но странно — Пресняков не только не шел в сельсовет, не только не искал встречи с Михаилом Семеновичем, но старательно избегал такой случайной встречи на улице, словно важность самого дела при такой встрече могла умалиться до ничтожного пустяка. И чем он больше внушал себе с каким-то детским упрямством, что и не может быть у Пивкина к нему никакого дела, тем все сильнее вселялось в него предчувствие какой-то серьезной и большой перемены, которую он связывал с этим неизвестным делом.

Кроме того, приятно волновало Петра Ивановича и сознание, что вот пришло время, и он уже понадобился!.. И хотя об этом он думал с иронической веселой улыбкой, но если бы теперь вдруг оказалось, что никакого дела у Пивкина и нет к нему, он бы почувствовал себя глубоко несчастным человеком.

Еще и по этой причине, в которой он и себе-то не признавался, Петр Иванович не спешил к встрече с Пивкиным, тем более к встрече случайной, на ходу.

Однажды утром, когда пастух разбудил его своим рожком, а полчаса спустя и косари проехали, Петр Иванович не смог больше уснуть и, выбравшись из-под полога на сушилах, где спал, оделся и потихоньку спустился по лесенке вниз и вышел во двор. Солнце еще не взошло, но высокие перистые облака в вышине уже окрасились зарей. Трава во дворе была седой от росы. Цямка не держала никакой скотины, у нее было только с десяток кур, и потому трава во дворе была нетоптана, росла пышно и густо. Тропинки к колодцу, к дровосеке и сюда, к сушилам, плотно затянулись мелкой муравой, и когда Петр Иванович шел к дому, то босые ноги ласково ожгло ледяной росой.

Он обул резиновые сапоги, что давалось ему с каждым разом все легче и легче, задами вышел к поскотине, где уже бродили коровы и козы, потом, перебравшись под огорожей, по тропинке сквозь молодые ольховые заросли выбрался на луг и пошел к речке. Пути было километра с два, но плававший над лугом низкий плотный туман странно и причудливо все кругом преобразил. Вверху было чистое и лучезарное небо, где-то близко звенел невидимый жаворонок, а тут, внизу, где шел Пресняков, был еще плотный туман, не видно было ничего и на десяток шагов, высокая трава, отягченная росой, клонилась седыми гривами, грозя Преснякову настоящим водопадом за всякое неосторожное движение.

Солнце поднималось, туман заметно редел и только над речкой не хотел сдаваться и, уже розовый, клубился над водой, над ветлами по берегам, то вздымаясь, то опадая, и тогда густые ветви казались зелеными парусами кораблей, плывущих куда-то праздничной армадой.

Пресняков остановился, выглядывая в солнечной вышине неумолчного жаворонка, и тут вдруг услышал совсем близко звон кос. Косили вразнобой, должно быть, возле кустов, по кочкам и болотникам, и мокрый густой хруст срезаемой травы и звон кос хорошо выдавали трудную работу. И оселок вызванивал тягуче, неторопливо и дольше обычного, и было ясно, что косарь устал, а эта минута, когда нужно поправить косу, ему как отдых. Иногда раздавался и мужской голос, но за туманом звучал невнятно, слово было не понять. Но тем не менее Петр Иванович разобрал голос Пивкина, и опять от мысли о деле, которое припасает для него председатель сельсовета, у него тревожно и сладко сжалось сердце. Он пошел по тропинке по-над самой водой, а звон кос летел за ним в тумане следом и как будто не отставал. Но туман с каждой минутой редел, вода в речке, тронутая первыми пробившимися к ней лучами, дымила уже слабо, но зато с шумом и яростью плескались щуки в кувшинках, поблескивали стрекозы, все резче делался стрекот кузнечиков в обсыхающей от росы траве, и уже звон отдалившихся кос мешался с этим сухим стрекотом.