Транзит Сайгон-Алматы - [37]

Она вспоминает Жозефа, моего отца, в тот день, когда он приходил просить её отпустить меня с ним в Париж.

Это был симпатичный молодой человек двадцати семи лет, с открытым честным лицом, чьи умоляющие глаза блестели под хорошо очерченными, правильными дугами бровей. Она запомнила его весёлым, с этакой широкой, беспечной улыбкой, не сходившей с его открытого лица. Конечно же, он не улыбался в тот день, когда пришёл просить её о Мишеле. Но память сыграла с ней злую шутку — вспоминая его лицо, она никак не могла представить его себе без этой радостной улыбки. Она помнила его пропитанные горечью заклинания, но его лицо оставалось всё таким же улыбчивым, как и в лучшие дни их взаимной страсти. Одевался он стандартно, как все молодые адвокаты тех лет, — в тщательно отутюженном белоснежном костюме, накрахмаленной рубашке с жёстким воротничком, чёрном галстуке-бабочке. Он долго стоял перед ней и всё мял, мял своё белое канотье из кокосовой соломки с узкой шёлковой ленточкой над тульей.

— Вы, наверное, опять проигрались в покер, с вашими дружками, — насмешливо сказала моя мать, намеренно преувеличивая масштабы одного из немногих числившихся за ним грешков.

— Вы, может быть, хотите занять денег?

Но его неловкое молчание от этого не прервалось, напротив, оно стало ещё более тягостным. Он только помотал головой, продолжая мять свою шляпу, стоя неуклюже ссутулившись перед массивной кушеткой вычурной формы, обтянутой аляповатым бирюзовым сукном в мелкий цветочек, на которой томно возлежала бывшая женщина его грёз. Она знала, что он пришёл говорить о сыне, но ни за что не призналась бы в этом даже себе самой. Именно в этот момент затянувшегося молчания она поняла, что больше не любит этого человека и что, возможно, она не любила его никогда. Впервые встретив его в фойе театра Оперы, когда давали «Аиду», она оценила его добродушную открытость, которую молодость превращала в привлекательность. Он улыбнулся ей, встретив её оценивающий взгляд, и она мгновенно захотела владеть им, она захотела, чтобы этот человек с широкой, добродушной улыбкой обращал внимание на неё одну, был всегда безраздельно рядом, говорил ей искренние и восторженные комплименты, словом, ей овладела та жажда победы своих неотразимых чар, которую женщины столь часто принимают за любовь.

— Мадам, вы наверняка согласитесь со мной, что самое большее, что мы можем дать нашим детям — это образование. Отпустите Мишеля со мной, он будет учиться в одной из лучших частных школ Парижа, я вам обещаю.

Она слегка удивилась, но не подала вида:

— Вы выиграли в лотерею? — поинтересовалась она тоном чересчур дежурным, для того чтобы звучать натурально.

— Можно сказать и так, — признал он и невольно расплылся в своей добродушной, широкой улыбке, очень искренне и естественно.

Она колебалась лишь пару минут, хотя им обоим эти колебания показались слишком долгими, каждому по-своему. Пару самых роковых минут моей жизни.

— Я ничего не решаю, — мягко, но твёрдо отрезала она, исповедальным, как ей казалось, тоном. — От меня ничто не зависит… Послушайте!

Последнее восклицание было настолько же автоматическим, насколько ненужным. Он резко развернулся и порывисто зашагал прочь, ни разу не оглянувшись вплоть до того самого момента, когда он громко и зло хлопнул дверью. Мать вздрогнула, но спустя мгновение пожала плечами.

Отец в этот же момент топтал своё канотье перед крыльцом. В свои неполные двадцать семь лет он впервые, как никогда, чувствовал себя отцом; у него саднило сердце от мыслей о том, что же станет теперь с ребёнком, который, судя по всему, не нужен был никому.

9.

Стриж любил последние минуты затишья перед боем. В эти мгновения перед его глазами словно бы проносилась вся прожитая до сих пор жизнь. В последнее время его воспоминания всё больше обращались к родной деревне, затерянной среди лесистых холмов в северной части Центрального побережья, из которой они когда-то ещё подростками убежали с Кузнецом в поисках приключений. Теперь он был склонен признать верность старинной вьетнамской пословицы: «Истинно счастлив тот, кто родился, всю жизнь прожил и умер в родной деревне». Он всё больше обращался мыслями к простым радостям жизни на селе. Он вспоминал, как по колено в воде шёл за волом его отец на рисовом поле, как мать возилась у печурки на кухне, из которой распространялись по хибаре запахи вкусного ужина. При этой размеренной, веками устоявшейся сельской жизни поводом для неподдельной, глубокой радости могла стать любая мелочь — дуновение ветерка в знойный день, багрянец заката в летнюю ночь, красочное цветение бугенвиллей в джунглях за деревней по весне. Что ему дали скитания по всем этим морям и океанам? Каторжный труд и морскую болезнь. Миражи огней больших городов бесследно таяли в прошлом как дым. Потом, после судьбоносной встречи с товарищем Анем, его поглотила революция, подполье, а вслед за революцией и война.

Но с тех пор как он зарезал того французского сержанта, в его ушах постоянно звучали отголоски его слабой мольбы о пощаде, и вместе с тем в нём глухо росло отвращение ко всякого рода кровопролитию. «Зачем всё это нужно? Стоит ли оно того?» — постоянно спрашивал он сам себя. Вопреки всему тому, что говорили батальонные комиссары на пятиминутках, всему тому, что заученно пересказывали бойцы друг другу, что-то исподволь подсказывало ему, что если уйдут французы, и вместо них армия Зиапа приведёт к власти партию Хошимина, то старый крестьянин так и будет устало брести за волом по рисовому полю, и ничего от этого в его жизни не изменится.