Транзит - [42]

– Как албанские политики, – сказал он, ухмыляясь.

Было что-то притворное в поведении Тони, указывавшее на то, что он не говорит правду или, по крайней мере, предлагает собственную интерпретацию событий, которые даже до конца не понял. Он избегал смотреть мне в глаза, выражение его лица было уклончивым. Понимаю, сказала я, он хотел помочь. Проблема в том, что, подкидывая дров в огонь их ненависти, он не учел, что после того, как рабочие уедут, я останусь здесь жить со своими сыновьями. Я рассказала ему об одном вечере, когда сидела в темной кухне, наблюдала за семьей в саду напротив и увидела, как Паула выходит из квартиры и поднимается по лестнице. Она стала говорить с соседями через забор, очень громко, и я услышала ужасные вещи о себе; я смотрела на их вежливые, смущенные лица и понимала, что даже если они не поверят тому, что она сказала, они всё равно будут меня остерегаться.

Тони развел руками, повернув ладони вверх, и склонил голову набок.

– Плохая ситуация, – сказал он.

Я чувствовала, что он смотрит на меня украдкой, пока я надеваю пальто. Он спросил, что я преподаю и хорошо ли ведут себя мои дети – многие дети в школе его дочери ведут себя как животные. У них нет никакой дисциплины, в этом и проблема. Здесь их жизнь слишком легкая. Я сказала ему, что преподаю взрослым, а не детям, и он рассмеялся с недоверием.

– Что вы их учите? – спросил он. – Как подтирать зад?

Я вела курс писательского мастерства и преподавала каждую неделю. На курсе было двенадцать студентов, которые сидели за столами, составленными в квадрат. Кабинет был на пятом этаже; в начале семестра в этот час там всё еще было светло, но сейчас на улице уже стемнело, и в окнах виднелись наши выгравированные в бликах отражения на фоне жутковатых декораций из пышных грязно-желтых облаков. Группа состояла в основном из женщин. Мне было тяжело сконцентрироваться на том, о чем они говорили. Я сидела в пальто, мое внимание то и дело притягивал вид из окна – странный пейзаж из облаков, который, казалось, не принадлежит ни ночи, ни дню, но чему-то промежуточному и застывшему, месту статического равновесия, где нет ни движения, ни прогресса, ни последовательности событий, которую можно было бы изучить, чтобы извлечь какое-то значение. Желтоватые бесформенные компоненты этого пейзажа внушали не ощущение пустоты, но нечто худшее. Я слышала, как говорят студенты, и удивлялась тому, что они верят в человеческую реальность настолько, что даже могут превращать ее в фантазию. Я чувствовала, что они часто поглядывают на меня, будто издалека. Я вдруг поняла, что они начинают более активно обсуждать какую-то тему, не со мной, а друг с другом, выстраивая между собой знакомую структуру, к которой я их приучила, – так дети, когда боятся, стараются придерживаться тех правил и наставлений, которые они выучили от взрослых и воспринимают как норму. Одна из студенток, как я заметила, взяла на себя роль лидера: она попросила высказаться всех по очереди. Она играла мою роль, но что-то в ее исполнении было неверным: она вмешивалась без надобности, и, вместо того чтобы говорить естественно, студенты смущались и теряли мысль. Один из двух мужчин в группе пытался рассказать о своей собаке. Что такого в этой собаке, спросила моя дублерша, что кажется ему интересным? На лице мужчины отразилась неуверенность. Она красивая, сказал он. Моя дублерша раздраженно всплеснула руками. Вы не можете просто сказать мне, что она красивая. Вам нужно показать мне это. Мужчина смотрел на нее вопрошающе. Ему было за сорок, и в нем было что-то эльфийское: большая голова с куполообразным морщинистым лбом и маленькое тело делали его похожим на состарившегося ребенка. Моя дублерша настаивала на том, чтобы он описал собаку, и она сама смогла увидеть ее красоту. Это была женщина с громким голосом, облаченная в накидки и шали ослепительных цветов, и ее многочисленные украшения бренчали и звенели, когда она начинала активно жестикулировать. Ну, сказал мужчина с сомнением, она довольно большая. Но не тяжелая, добавил он. Он сделал паузу и помотал головой. Я не могу ее описать, сказал он. Просто она красивая.

Я спросила, какой она породы, и он ответил, что салюки. Арабская охотничья собака, добавил он, которая очень ценится в арабской культуре, до такой степени, что традиционно о салюки говорили как о чем-то промежуточном между зверем и человеком. Эти собаки были единственными животными, которым разрешалось заходить в шатер. Внутри шатра для них делали углубление в песке, чтобы они могли лежать там, как в кровати. Красивые создания, повторил он.

Я спросила, откуда у него такая собака, и он ответил, что купил ее у женщины на юге Франции. Она жила в горах недалеко от Ниццы и разводила щенков салюки. Он отправился туда на машине из своего дома в Кенте и ехал без остановок всю ночь. Когда он добрался до места, усталый, с одеревеневшими руками и ногами, она открыла дверь, и стая салюки побежала вслед за ней. Они были уже большими, даже несмотря на то, что им было всего несколько недель, – быстрыми, легкими и бледными, как призраки. Там, на пороге, они окружили его, тыкаясь в него своими узкими мордочками и ощупывая его лапами – он думал, они свалят его с ног, но по ощущениям было похоже, будто его гладят перьями. Заводчица выдрессировала их – всех девятерых – необычайно добросовестно: в гостиной она положила для него на низкий столик разные закуски, и эти девять щенков, в отличие от других собак, которых он когда-либо видел, вели себя очень достойно, не пытаясь стащить еду; их миски ставились в ряд и наполнялись кормом по расписанию, и они начинали есть только после сигнала. Куда бы хозяйка ни пошла, девять длинных, элегантных носов синхронно следили за ее движениями, словно девять компасов.