Транзит - [41]

– Всю мою жизнь, – сказал он, – он критикует. Мою работу, мои идеи критикует, говорит, не нравится, как я разговариваю, даже он критикует мою жену и детей. Но когда критикует мой дом, – Павел поджал губы, – тогда уже всё, достаточно, хватит.

Я спросила, что именно отцу не понравилось в его доме.

Павел опять хмыкнул, переплетая руки перед собой и тихонько раскачиваясь взад-вперед.

Занимаясь проектом, он ни разу не посоветовался с отцом, сказал он, но когда всё было готово, он пригласил его прийти и посмотреть. Они стояли на улице и вместе смотрели на прозрачную коробку. Павел спроектировал дом так, что в некоторых местах можно было видеть сквозь него лес. Его жена и дети были тогда в кухне. Их было видно снаружи: жена готовила обед, а дети сидели за столом и играли. Они с отцом стояли там и смотрели, а потом отец повернулся к Павлу и, намекая на глупость сына, постучал себя по лбу.

– Он сказал: Павел, ты идиот, ты забыл строить стены, все же будут видеть тебя!

После этого он слышал, как его отец говорил людям в городе, что, если они пойдут в лес, они смогут посмотреть на то, как ходит срать его сын.

Потом Павел пытался найти другую работу, но ему не удавалось. Он приехал в Англию и несколько месяцев работал на стройке нового терминала Хитроу, где каждую пятницу его регулярно увольняли, а в понедельник снова нанимали, так как строительная компания не знала, сколько человек им понадобится на следующей неделе. Потом он встретил Тони и теперь занимается ремонтом. Незадолго до ухода из Хитроу он работал в зоне прилета: терминал уже открылся, и он целыми днями наблюдал за тем, как через двери потоками выходили люди. Он много раз говорил себе прекратить, но всё равно каждый раз смотрел, представляя, что сейчас увидит свою семью; иногда он будто различал их лица в толпе и слышал голоса, говорившие по-польски, обрывки разговоров. Час за часом он наблюдал сцены воссоединения – люди встречали своих любимых. Это затягивало, и когда он приходил домой, его комната казалась ему еще более холодной, мрачной и одинокой. Быть здесь, сказал он, в доме, полном книг, намного лучше: он собирался спросить, не буду ли я возражать, если он возьмет что-то почитать, чтобы улучшить свой английский. С его уровнем непросто завязать беседу: это самый долгий его разговор за последние несколько недель. Проблема в том, что его мысли сильно опережают его языковые возможности. И всё-таки он знает, что, когда начинает говорить, всё сразу становится лучше: как-то он ехал в автобусе и попал в пробку, а рядом сидела девочка, которая заговорила с ним, и примерно через час они общались уже очень доверительно, так, как он давно ни с кем не беседовал с тех пор, как был последний раз дома и разговаривал с женой. Она сказала ему, что он очень скрытный.

– Ничего из меня не вытягиваешь, – сказал он, стыдливо улыбаясь.

Он хотел сказать, добавил он, чтобы я закрывала на ночь окна: как-то он приехал рано утром и увидел, что окно открыто. Он также спросил, может ли поставить мне на дверь цепочку, чтобы было безопаснее, когда я дома одна. Он сказал, чтобы я соглашалась; это займет пять минут.

Я услышала, как внизу звонит телефон, извинилась и спустилась вниз, чтобы ответить на звонок. Это был мой сын – он сказал, что потерял ключ от папиного дома и не может зайти. Он сказал, что стоит на ступеньках, что на улице холодно, а дома никого нет. Он начал плакать, сильно и безутешно. Я стояла и слушала его всхлипы, будто парализованная. Я вспомнила, как раньше, когда он плакал, я обнимала его. Теперь оставался только звук. Потом он внезапно перестал плакать и выкрикнул имя брата. Всё в порядке, сказал он мне в телефон. Не беспокойся, всё в порядке. Он сказал, что видит брата на дороге. Я услышала их возню и смех: они встретились. Я пыталась что-то сказать, но ему надо было идти. Пока, сказал он.

Входная дверь закрылась, Тони вновь появился в квартире и взял в руки дрель. Он промолчал, когда я спросила, что сказали соседи. Он осмотрел меня сверху вниз.

– Вы идете куда? – спросил он.

Я сказала, что иду преподавать и вернусь уже поздно. Он кивнул головой.

– Вам лучше здесь не быть, – сказал он.

Я спросила, удалось ли ему достичь какого-то соглашения с соседями по поводу шума. Он молчал. Я смотрела, как он сдирает очередной пласт штукатурки, который сыпался на пол щебнем и пылью.

– Всё о’кей, – сказал он. – Я поговорил с ними.

Я спросила, что именно он им сказал.

Он потащил за другой кусок стены, и тот с хрустом отошел. Широкая ухмылка появилась на его лице.

– Теперь я перед ними как сын, – сказал он.

Он уверил меня, что действовал в моих интересах и заполучил их сочувствие, сказав, что я обращаюсь с ним и с Павлом как безжалостный надсмотрщик, что они – мои жертвы и смогут освободиться, только если им позволят закончить работу побыстрее.

– Так лучше всего, – сказал он.

Они хорошо отреагировали, добавил он: дали ему чашку чая и даже упаковку мармелада «Долли» для дочери. Он хочет, чтобы я знала, что он, конечно же, не считает сказанное правдой – это была игра, стратегия, использование силы их ненависти в своих целях.