Транзит - [39]

Когда я думаю об этом времени, сказала она, я совсем не могу вспомнить, что я носила. Я помню, что делала, куда ходила, помню мужчин, и вечеринки, и даже разговоры, и в этих воспоминаниях я всё время будто голая. Иногда, сказала она, я представляю на себе какую-то одежду или как будто что-то припоминаю – пиджак или туфли; но до конца я никогда не уверена в том, что это действительно принадлежало мне, даже если образ кажется очень знакомым и я в какой-то момент точно должна была носить эту одежду постоянно. Но я не могу этого доказать. Всё, что я знаю, – что больше этих вещей у меня нет, и я не знаю, куда они делись.

Ее родители, добавила она, заработали все свои деньги, покупая и продавая недвижимость. Ее детские воспоминания связаны с жизнью в домах, которые были, по сути, строительными площадками и в которых всегда шел ремонт. Ее родители делали ремонт регулярно, а как только работы были закончены и в доме можно было спокойно жить, они его продавали. Я быстро выучила, сказала Аманда, что как только дом становится опрятным и чистым, значит, скоро придет пора уезжать. Она не сомневается, что частично ее увлечение Гэвином основано на том, что он произносит знакомые ей с детства слова, как будто говорит на языке, доступном только ей. С двадцати до тридцати лет она не была близка с родителями, но сейчас они снова вошли в ее жизнь: им нравится, что они могут говорить с ней об изоляционных материалах и подложках для пола, о преимуществах и недостатках лофта; ремонт позволил им обрести общие темы для разговора. Возможно, когда он кончится, сказала Аманда, они перестанут со мной общаться.

Она сказала, что ей нужно идти: у нее встреча в городе, на которую она уже опаздывает. Она встала и принялась отряхивать с одежды пыль, то и дело посматривая на меня, как и раньше во время нашего разговора. Она будто пыталась остановить мой взгляд, пока я не начала интерпретировать то, что вижу.

– Проводишь меня до метро? – спросила она, когда мы вышли на улицу.

Она тяжело дышала, держа руку у груди и делая два шага на мой один, ее высокие каблуки торопливо стучали по тротуару. Она сказала, что не помнит, говорила мне или нет, но она пытается усыновить ребенка. Это сложный, запутанный процесс, такой бюрократический, что на каждом этапе ей хочется всё бросить, но она занимается этим уже несколько месяцев и добилась некоторых успехов. Проблема в том, что ее не могут записать в лист ожидания, пока не закончится ремонт: ни одно агентство не станет рассматривать семью, в доме которой со стен свисают оголенные провода и нет перил на лестнице. Статус Гэвина – еще одна проблема: ему нужно либо решиться жить с ней на постоянной основе, либо уйти. Женщина, которая занимается ее делом в агентстве – специалист по усыновлению, – стала ей почти подругой, продолжила она. Она дает Аманде основания надеяться; она постоянно звонит и подбадривает ее.

– По ее словам, она видит во мне способность любить, – сказала Аманда. Неожиданно она весело рассмеялась. – Многие люди видели во мне эту способность и пользовались этим.

Мы подошли к станции, и Аманда взяла меня за руку, тяжело дыша и широко улыбаясь. Она сказала, что была очень рада меня видеть. Она надеется, что ремонт в моем доме пройдет хорошо; она в этом уверена. Если у тебя будет свободный вечер, сказала она, возможно, мы могли бы встретиться и поговорить не спеша. Она стала рыться в сумке в поисках кошелька и извлекла его дрожащей рукой. Чуть не застряв при проходе через турникет, она отважно помахала рукой и исчезла из виду.

Это был день, отмеченный в карте астролога как особенно важный для ожидающей меня в скором времени фазы транзита.

Тони сносил стену. Он стоял, размахивая дрелью, посреди шквала пыли и шума, маска закрывала его нос и рот. Пол был уже разобран: повсюду, как кости скелета, торчали брусья, а пространства между ними были заполнены какой-то серой массой. Тони сколотил настил из досок, чтобы было удобнее передвигаться. Фургон строителя всё еще в ремонте, сказал он: изоляционные плиты должны были привезти на грузовике, но доставка запаздывает. Чтобы не терять времени, Тони начал сносить стену.

– Вот облом! – сказал он.

Павел был наверху и занимался шлифовкой дерева. Когда Тони переставал сверлить, дом моментально наполнял скрежет наждачной бумаги.

– Павел в плохом настроении, – сказал Тони, приподнимая маску. – Лучше он наверху.

У Павла болит живот, добавил он. Непонятно, является ли боль причиной его плохого настроения или наоборот. Тони уговаривал его остаться дома, но он не захотел. Тони предполагает, что у него расстройство пищеварения.

– У него запор, – сказал он, подмигивая, – от всей этой польской еды, его тянет по ней домой.

Павел спустился по лестнице и тихо прошел мимо нас к своему ящику с инструментами. Его маленькие ботинки были густо покрыты пылью. Он вынул из ящика новый рулон наждачной бумаги и, не сказав ни слова, вернулся наверх.

Тони продолжил сверлить. Он пытался вынуть из стены балки, но они не поддавались, и ему пришлось дергать их с силой. Одна из них поддалась неожиданно легко и с грохотом упала на брусья. Снизу последовал залп яростных ударов, после чего мы услышали, как кто-то громко топает по лестнице на улице. Раздался ожесточенный стук в дверь.