Транзит - [44]

На слове «зло» он снял очки и положил их в чехол, лежащий на столе. В очках он был немного похож на сову. И сейчас выглядел как-то совсем иначе.

Недавно я думала о зле, продолжила я, и пришла к заключению, что зло – не продукт воли; оно происходит скорее из подчинения. Зло представляет собой ослабление усилий, отказ от самодисциплины при столкновении с желанием. Это своего рода состояние страсти. Я рассказала ему о Тони и о том, как он спустился к соседям. Тони, я уверена, испугался: разговаривая с троллями, он не мог ни противостоять им, ни контролировать их, но вместо этого вдруг попытался утихомирить их, воспроизводя их же ненависть, а затем решил представить мне свое фиаско как волевое решение и даже героизм. Но часть его, я видела, запомнила то, что тролли говорили обо мне. Я поняла, что сопротивляться злу можно, но, оказывая сопротивление, ты действуешь в одиночку. Ты побеждаешь или проигрываешь, но только как отдельный человек. Ты рискуешь всем, и, пожалуй, сказала я, зло можно победить, только принеся в жертву собственное я. Но проблема в том, что ничто не доставит твоим врагам большего удовольствия.

Он улыбнулся и взял меню.

Звучит так, будто ты уже взялась за дело, сказал он.

Он спросил, что я буду есть, и попросил официанта сразу принести нам два бокала шампанского. Ресторан был маленьким и тускло освещенным: мягкость света и мебели, казалось, притупляет остроту того, о чем я пыталась сказать. Странно, сказал он, что мы так долго не могли встретиться: прошел почти целый год с того дня, когда наш общий приятель быстро представил нас друг другу. С тех пор он несколько раз спрашивал у него мой номер телефона, ходил на вечеринки и ужины, куда, как ему говорили, должна была прийти я, чтобы убедиться, что меня там нет. Он не понимал, почему наш общий друг всё никак не хочет связать нас напрямую и есть ли в этом какой-то расчет. Так или иначе, что-то ему препятствовало; наконец он снова, сам не зная почему, попросил нашего общего друга дать ему мой номер и получил его.

Я сказала, что нынешнее бессилие изменило мое представление о том, что происходит в моей жизни и почему, до такой степени, что я начала видеть за чередой событий то, что другие люди называют судьбой, будто жизнь – это чтение, и с каждой страницей ты узнаешь, что случится дальше. Эта идея, согласно которой твоя жизнь – что-то уже прописанное, кажется поразительно соблазнительной до тех пор, пока не осознаешь, что такая позиция сводит людей вокруг к статусу персонажей и маскирует их способность причинять вред. И всё же иллюзия особой значимости событий возникает снова, как бы ты ни сопротивлялся: например, к детству, сказала я, мы относимся скорее как к пояснительному тексту, нежели как к формирующему нас опыту бессилия. Долгое время я думала, что только через абсолютную пассивность можно узнать, что тебя ожидает. Но мое решение вмешаться в ход событий и затеять ремонт в доме разбудило другую реальность, я будто потревожила спящего в берлоге зверя. По правде говоря, я начинаю испытывать гнев. Я начинаю хотеть власти, потому что, как я сейчас поняла, у других людей она всё время была, и то, что я называла судьбой, было всего лишь отзвуком их волевого решения, сценарием, написанным не каким-то универсальным рассказчиком, но людьми, которые уклоняются от правосудия до тех пор, пока вместо смирения не встретят сопротивление.

Пока я говорила, он смотрел на меня своими глазами странного оттенка, которые напоминали мне торф или землю и казались по-детски беззащитными, как будто, сняв очки, он снял с себя защитный слой зрелости. Я увидела, что на столе стояли тарелки с едой, но не могла вспомнить, чтобы официант приносил их. Он сказал, что его поразило мое упоминание гнева: это библейское слово, и оно отсылает нас к праведности, но он всегда думал, что гнев – самое загадочное и опасное человеческое чувство именно потому, что у него нет четкой нравственной характеристики.

Его отец, сказал он, любил в свободное время мастерить что-нибудь руками: в саду был сарай, и отец сделал там мастерскую. В ней был идеальный порядок, каждый инструмент висел на предназначенном ему гвоздике, разного размера резаки были всегда наточены, гвозди и гайки – рассортированы на полке по размеру. Таким образом, его отец всегда мог выбрать подходящий под задачу инструмент, и его личные качества – среди которых был и ужасающий, непредсказуемый гнев, и непоколебимое чувство чести, – казалось, тоже были разложены по полочкам в ожидании, когда они ему понадобятся. Гнев он применял с особой взвешенностью, и его контроль над собой казался намного более пугающим, чем сам гнев, потому что гнев трудно контролировать; или, скорее, если человек может контролировать его настолько, что способен решить, как и когда его проявить, то это можно трактовать как грех.

Я сказала, что давно не слышала, чтобы кто-нибудь использовал это слово, и он улыбнулся.

– Я никогда не верил в злого Бога, – сказал он.

Он научился не раздражать отца, угождать ему и получать его одобрение. Расчетливость отца в каком-то смысле обучила детей этому же искусству, хотя он никогда не доверял сыну свой красивый набор инструментов: его он завещал мужу дочери, неприятному персонажу, который развелся с ней через год после его смерти, так что инструменты навсегда покинули семью. Отец был человеком, который всегда поступал по правилам, даже когда это было во вред: будь он еще жив, эта ирония судьбы наверняка бы тоже ускользнула от него. Спустя несколько лет после смерти отца, во время скучного отпуска, который мой собеседник проводил со своей тогдашней женой и ее двумя детьми на ферме во французской провинции, он согласился кое в чем помочь старой домовладелице, и она вернулась на следующий день с металлическим ящиком на заднем сиденье машины. В ящике был красивейший набор старых инструментов, который она собиралась ему подарить. Они принадлежали моему мужу, сказала она ему: он давно умер, а я хранила его инструменты, ожидая встретить того, кому смогу их передать.