Трансфинит. Человек трансфинитный - [3]

Или вот такая задачка.

Два мальчика хотели купить по букварю. Но одному мальчику не хватало на букварь одной копейки, а другому — семи. Тогда они решили купить один букварь на двоих. Но и на один букварь денег им не хватило. Сколько денег было у каждого из мальчиков и сколько стоил букварь?

Большинство математиков, которым задавалась эта задачка, начинали соображать по теории, как можно ее решить и доказать. Дети не знают этих уравнений, но иногда вдруг догадываются, не умея объяснить. Но очень талантливый, изощренный в решениях профессор, не воспользовавшись математическим аппаратом, тоже вдруг догадался. а я догадался, как он догадался.

Первому мальчику не хватало всего одной копейки. Сколько же было у второго мальчика, что им вдвоем не хватило даже на один букварь? Меньше копейки денег нет. у него не было ничего.

Почему же он хотел, спросите вы. а почему бы и не хотеть? Дети хотят потому, что им нравится вещь, а не потому, что им есть чем заплатить за нее.

Ага, для вас эта задачка не математическая, а лингвистическая и даже психологическая. Да, так же, как вопрос о трехногой собаке. Математическая же она еще и потому, что вопроса о хотении в этом смысле и вообще нет. в данном случае все равно, хотели они или намеревались. а все-таки факта хотения отсюда не исключить. Текст, жизнь, язык, Мир, наконец, богаче жестких правил счета, иначе бы не было неаддитивности.

;;

Мой дед еще был крепостным. Савелий. Савл. От него наша фамилия — Савлук, Савлуки. От этих фраз веет тленом и крепостью.

Ногу дед оставил в Плевене. Был он православный, бабка же — яростная католичка, хотя и вынужденная принять православие, чтобы выйти за него замуж. Дед — повар, бабка — кружевница: придворные крепостные профессии. Деда я не застал в живых, да и второго — материного отца, секретаря мещанской управы, не помню. Второй дед был обрусевший поляк, женатый на немке, ярой лютеранке. По паспорту же я белорус — великая условность паспортных данных.

Ну-с, как видите, дорогая интервьюерочка, на четверть странички я знаю кое-что о дедах и бабках. Дальше дедов и бабок редко кто в наше время знает своих предков — какие-нибудь шесть человек до тебя, да и тех собственно не знаешь. Платоновский Вощев жалел всякую безвестную мелочь в природе — «для памяти и отмщения». Но и о людях немногого стоит такая память — редко живая. Крепостной, повар, ногу потерял под Плевеном — что это? Одежка, не более. Ничего кроме того, каким боком родился в историю или каким боком история вошла в него. Что же, спрашивается, надо: характер, мысли? Но и это на многих оденется как готовое платье. Вот и неудивительно, что над героем книги плачут больше, чем над соседом или даже родственником, — герой живее, внятнее.

Бабок помню по их яростной религиозности и вражде друг к другу — и не понять, от религиозности ли не терпела каждая из них другую или сама их религиозность накалялась семейным противостоянием. Каждая из них боролась за мою душу, задабривая ласками и подарками. Собственно, ко мне были они по-моему почти равнодушны и старались каждая во имя своего бога, своего рода и личной победы.

Отцова мать, которая кружевница, была попроще, покрупнее и поживее, бабушка по маме — субтильна и, как бы это сказать, бесцветнее. Наверное они могли бы что-нибудь рассказать мне о своих мужьях, моих дедушках, но не то берегли мое детское сознание, не то я сам не интересовался, не то, наконец, не умели сказать, как не умеет почти никто. Единственно помню, что дед Савлук был скуповат, о чем говорилось с покручиваньем головы: «Ну уж скупехонек был Савел Михалыч, кременек!» Но чем была скупость деда: страстью или осторожностью, эгоизмом или думой о хозяйстве и потомках, коренным или благоприобретенным, идейным, так сказать, — бог весть.

Речи бабушки Арцимович были что-то уж очень приторны, говорила она о своем незабвенном супруге в самых высоких тонах, и на месте его в моей памяти аб-со-лют-но пустое место. Как вы думаете, сударыня, может именно поэтому такой грех гордыня, кумиры, что оболванивают того, кто был же ведь, наяву существовал, а не в дурацких иерархиях?

О маме не надо. Это особая история. Да и внешних примет жизни у нее мало.

Отец? И тут биография. Сын отпущенных на волю крепостных. Обученный, чуть ли не вскормленный приходским православным священником. Удрал из духовной семинарии. с отличием кончил учительский институт, получил хорошее место, через год повышение, но тут вышел скандал: он соблазнил мою мать, гимназистку седьмого класса, и его поперли с понижением, а там уже вскоре родился первый ребенок. Спустя какое-то время, с переводом в другой город, отец вновь пошел на повышение, и с тех пор был вполне благопристоен: директор училища, отмеченный наградами, глава прекрасного семейства, в котором я то как раз был паршивой овцой. Собственные фортеля отец к этому времени благополучно забыл, гордился наградами за учительскую работу, любил появляться в парадной форме с орденами. Убежденный просвещенец. Просвещение превыше всего — это было его главной идеей.

Рассказываю о нем и понимаю, что ничего не рассказал, как и о бабках и дедах. Все это биографическая хреновина, напоминающая разве что краткий курс марксизма-ленинизма, то есть заведомо бессмысленный, совершенно внешний абрис. Идея просвещенничества? Идеи тоже внешни. в том виде, в каком мы о них говорим, это та же одежка из магазина «Готовое платье» — не кожа и не шерсть, вырастающие из тебя самого. Кожу не снимешь с себя и не оденешь на другого. а идеи... Скажем, идеи Кириллова и Шатова из «Бесов». у Кириллова, невозмутимого, ибо решил и уже вне времени, — идея, что только способный преодолеть страх перед смертью и сам себя убить, не для кого-то или чего-то, а просто во имя свободы от страха, — такой человек в мгновение самоубийства — Бог. у Шатова, с его вспышками, горением, — идея о народе-богоносце, о том, что у всякого народа Бог обязательно свой. Перенесите эти идеи наоборот: Кириллову — шатовскую, а Шатову — кирилловскую — и ведь ничего ни в них, ни в этих идеях не изменится. Биография, идея — все это еще внешнее, «одеваемое» на тысячи людей, на миллионы. а важно — «как», которое одновременно и «почему». Читала ты письма Моцарта? Это уж не пушкинский Моцарт. Это уж скорее пушкинский Сальери. Человек выкладки и счета. а его музыка? Неопровержимое, несочетаемое вместе!