Трагические поэмы - [12]

Зовет на выручку всему наперекор.

Я мыслями лечу над мутным Рубиконом,

Я преступил черту, и вот за сим кордоном

Лег незнакомый путь, где прежде никогда,

Как вижу, человек не оставлял следа.

Нет придорожных герм[48], иду во мраке черном

За огненным столпом, при свете — за позорным[49].

Светите, звезды, мне, чтоб я узрел хоть след

Путей, плутающих во мгле далеких лет.

Как славно поросли былые тропы ныне

Густыми травами на пышной луговине.

Там, где пророк узрел пылание куста[50],

Я взгляд, как тетиву, напряг, но даль пуста,

И я бегу в рассвет, в его простор белесый,

Ногами мокрыми разбрызгиваю росы,

Не оставляя тем, кто вслед пройдет, дорог,

Лишь смятые цветы моих никчемных строк,

Цветы, которые в полях полягут где-то

От ветра Божьих уст, от солнечного света.

Господь всевидящий, чей вездесущий взор

Способен мрак сердец с небес пронзить в упор,

Ты созидаешь все и постигаешь тоже,

Всесотворяющий, всеведающий Боже,

Который знает все и видит все с высот,

От всех забот земных избавит без хлопот,

Ваятель, Чья рука все формы, все начала,

Рожденье всех вещей и дел предначертала

И пишет книгу тайн, живой рождая слог,

Во мраке душ людских посредством дивных строк;

Поскольку душу мне любовь Твоя согрела,

А мой порыв к Тебе огнем наполнил тело,

Всеочищающим, святым, одним из тех,

Что в сердце жгут грехи и первородный грех,

Стократ во мне раздуй сей жар святого рвенья,

Душе пылающей не дай успокоенья,

Однако не затем, дабы карать в пещи,

А просто истине высокой приобщи,

И чтоб в огне Твоем со всей земной тщетою

Не сгинуло стило, врученное Тобою.

Мне поздно петь любовь, гореть в ее огне,

Но умудренный тем, что скорби дали мне,

Я высшему огню стило сие дарую,

Огню, что охватил страну мою родную,

Чьи чистые ручьи — Кастальскому[51] сродни —

Поившие певцов в безоблачные дни,

Теперь все высохли, а реки цвета стали,

В которых то сапфир, то жемчуга сверкали,

Преобразились в кровь, и моет костяки

Под нежный шепот волн течение реки.

Таков мой новый лик, изображенный словом,

Где от иной любви сияю светом новым.

Под Марсом яростным средь боевых невзгод,

Где строки на листе размоет едкий пот,

В полях Фессалии, на пажити зеленой

Мы бросим наш напев над ратью утомленной,

Когда отложит длань на время ржавый меч

И сбросит бремя лат с отяжелевших плеч.

Но лиру, спутницу сих песен вдохновенных,

Способны заглушить раскаты гроз военных;

Здесь истинная кровь и подлинная боль,

Смерть на подмостках сих, увы, не просто роль,

Она свой правит суд и сыплет пепел в урны.

Ботфорты здесь в ходу, а вовсе не котурны,

И Мельпомену[52] я зову вступить в игру,

Парнасским стал ключом, чтоб разбудить сестру

Сырых могильников: она в обличье диком,

Волосья распустив, исходит страшным криком,

Как лань, чей сосунок пропал среди чащоб.

Уста кровоточат, тоска ей морщит лоб,

И даже небеса мрачнеют, сдвинув брови,

Куда б она ни шла, за нею брызги крови,

И надрывается в рыданиях она,

А в хриплых возгласах такая речь слышна:

«Французская земля, ты кровь, ты пеплом стала,

О мать, коль матерью тебя назвать пристало,

Ты собственных детей не сберегла от зла,

У лона своего убийцам предала!

Тобой рожденные, утратив разум здравый,

Из-за твоих сосцов вступают в спор кровавый,

Два кровных отпрыска твоих между собой

За млеко белое ведут смертельный бой».

Лик скорбной Франции изобразить мне надо:

В объятьях матери свирепо бьются чада,

Сильнейший силится схватить вторую грудь,

А брата-близнеца больней ногой лягнуть,

Ногтями изодрать, и вот рука пострела

Чужою долею бесстыдно овладела,

Сей тать бессовестный, неправедный Исав[53],

Все млеко высосал, у брата отобрав,

Он жизнь у ближнего отнимет, этот скаред,

Своей не пощадит, но крохи не подарит.

Иаков, брат его, измученный постом,

Смирял в своей душе обиду, но потом

Восстал, чтоб дать отпор тому, кто незаконно

Присвоить пожелал земли родимой лоно.

Ни возглас жалобный, ни горький плач, ни стон

Не успокоит пыл враждующих сторон,

Их злоба возросла, их жар не гаснет ярый,

Бой все неистовей и все сильней удары,

Сих братьев грозен спор и столь слепа их прыть,

Что каждый тянется другого ослепить.

Мать безутешная, в слезах к сынам взывая,

Взирает, слабая, увы, полуживая,

На окровавленных своих бесчинных чад,

Которые сразить друг друга норовят.

Прижав к себе того, кто жертвой стал в раздоре,

Мать сердобольная, сама себе на горе,

Дала ему покров, но тот, в ком больше сил,

Сие убежище святое осквернил.

Теперь в ее груди и молока не стало,

Смертельно хворая чуть слышно простонала:

«Сыны, предавшие свою родную мать,

Вы кровью грудь мою посмели запятнать,

Питайте ж злобой дух, стремитесь вновь к раздору.

Пусты мои сосцы, кормить вас кровью впору».

Когда передо мной встают картины зла,

Дела постыдные, кровавые тела,

Когда готовится трагическое действо,

Где кто-то ищет смерть, где всякие злодейства,

Тогда является еще моим глазам

Кичливый исполин, грозящий небесам,

Он знает, сей храбрец, сей баловень двуликий,

Что супротив него не соберут улики,

Что смелых не найти, что никому вокруг

Не сладить с хваткою его огромных рук,

Тогда в нем жар крови вступает с флегмой в схватку,

Желчь с меланхолией, и этим к беспорядку

Приводит кровоток. Всегда готов народ

Свалить закон владык, низвергнуть власть господ;