Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - [84]
Во втором акте, подписанном председателем комиссии Пчелинцевой, новым директором Ейского детдома В. М. Тимошенко и еще пятью членами комиссии, утверждалось, что дети были «закопаны живыми»>[766]. На основании этого акта была выпущена листовка «Немцы убили 214 детей. Краснофлотец! Прочти этот документ о кровавых преступлениях немцев в Ейске»>[767]. В этом акте и в других официальных материалах>[768] умалчивалось, что погибшие дети имели особенности развития и были воспитанниками двух бывших детских домов: не только Симферопольского (48 человек с заболеваниями опорно-двигательного аппарата, в том числе костный туберкулез), но и Ейского дома-интерната для глубоко умственно отсталых детей (166 человек)>[769]. Листовка-обращение к краснофлотцу была названа «Немцы убили 214 детей». То есть внимание моряков должно было привлечь именно слово «дети», а не «дети-инвалиды» (распространенная в годы войны и послевоенном советском обществе формулировка, характеризующая людей с инвалидностью). Этот пропагандистский ход в военное время использовался советскими агитаторами для усиления чувства ненависти к врагу: у каждого военнослужащего дома оставались дети или младшие братья и сестры. Такая фраза была адресована каждому солдату и моряку, она как бы ассоциировала убийство детей в Ейске с незащищенным советским детством в целом до тех пор, пока противник находится на территории страны>[770]. В листовке сказано, что «среди ребят этого детского дома было много талантливых мальчиков и девочек, как, например: комсомолка Нина Шолохова, комсомолец Василий Дружинин, Мария Шарапаева, Татьяна Мироненко, Евгений Колесин и многие другие. Они были любимцами всего детского дома»>[771]. В ЧГК поступили также заявления воспитанников детского дома, в которых они пишут о «действиях зверей» по отношению к детям. Подростки 12–14 лет используют советские клише, приводят высокопатриотические истории, реальность которых более чем спорна. «Когда насильно сажали в машину Володю Гончарова, до нас донесся его крик: “Ваш Гитлер хуже вонючей собаки”, “Нас расстреляют”; также [крик] Васи Дружинина: „Родился раз и раз умру“»>[772].
Заявления как воспитанников Ейского детского дома, так и свидетелей случившегося преступления нацистов в октябре 1942 г. заканчиваются эмоциональным призывом «расследовать факты коварных зверств, учиненных гестапо в отношении советских детей»>[773], «отомстить извергам за пролитую кровь наших товарищей»>[774]. Действительно, убитые были детьми и подростками в возрасте от трех до семнадцати лет. Однако использование в печати и листовках термина «советские дети» расставляет акценты в преступлении нацизма в советской манере: обобщение приводит к пониманию того, что на оккупированных территориях нацисты убивали всех советских детей, никого не щадя. Отсутствие уточнения, что дети имели особенности развития, снимает необходимость объяснения причин убийства конкретных групп, выполняет функции усиления чувства ненависти к врагу. Так, во всех материалах ЧГК уже в 1943 г. случай убийства детей с инвалидностью Ейского детского дома был зафиксирован как преступления нацизма («фашизма») против всего советского детства. На протяжении всей послевоенной советской истории этот сюжет имел именно советскую интерпретацию и был направлен на память о «невинных советских детях из Ейского детского дома». Факт проживания их в детском доме очень хорошо вписывался в советскую модель общежития: важно было показать беззащитность детей не через их инвалидность, а через их принадлежность советскому государству в целом, они воспитывались без родителей>[775]. Поэтому преступления нацистов по отношению к 214 детям интерпретировались в советском обществе не как личная трагедия, а как преступление против советского общества и государства в целом.
Сюжет об убийстве 214 детей в Ейске вошел во многие советские школьные учебники по истории. В параграфе, посвященном истории оккупации советских территорий, говорится, что «в Ейске гестаповцы схватили 214 ребят из местного детского дома. Малыши пытались бежать, но их ловили и вталкивали в машины-душегубки»>[776]. Это единственный конкретный случай, описанный в разделе про оккупацию>[777]. Информация подается авторами как само собой разумеющийся факт, без попытки описать всю историю, разобраться в причинах такого нечеловеческого акта, ведущих к анализу идеологии нацистского режима. Задача авторов советских учебников была иной: внимание уделялось в первую очередь эмоциональному воздействию текста. Для этого активно использовались произведения художественной литературы военных лет и исторические документы («Из приговора Международного военного трибунала в Нюрнберге», из книги маршала Г. К. Жукова «Воспоминания и размышления» и др.), которые не несли дополнительной информации, но создавали определенный эмоциональный настрой>[778]. Приводимые на страницах советских учебников факты всегда имели четко выраженное эмоциональное значение: чувство ненависти было направлено вовне, на врага, а чувство гордости — вовнутрь, на всех советских людей. Поэтому темы коллаборационизма на страницах учебников не затрагивались, а страдания гражданского населения во время оккупации преподавались выборочно и без объясняющих их причинно-следственных связей. Приведенный случай уничтожения воспитанников Ейского детского дома широко использовался в пропагандистских целях на флоте и в армии уже с лета 1943 г.; в мирное время авторы школьных учебников шли по пути наименьшего сопротивления, пересказывая ейскую историю как факт преступления нацизма против советского детства.
