Товарищи - [4]

Пить коньяк из чайного стакана было не так приятно, как из рюмки, но оригинально, и Василий Евстафьич крякнул не без удовольствия. Когда он подал стакан Парийскому, тот, прежде чем выпить, сказал:

— Со свиданием, Василий Евстафьич.

Выпил и на секунду как бы оцепенел, неподвижно глядя в закутанное серым сумраком пространство.

— Ф-фу-у… а-а!.. — произнес он, изумленно тряхнув головой.

Терентий, принявши стакан, снял картуз, перекрестился два раза на восток и тогда уже выпил. Потом тоже качнул головой, выражая свое изумление перед напитком, и перехваченным, еле слышным голосом выговорил:

— У-у, какая духовитая…

Закусили колбасой, — Терентий, впрочем, отказался, опасаясь греха: была как раз Страстная неделя. Повторили еще раз. И когда приятное, оживляющее тепло протекло по животу, прилило к лицу и застучало в виски, стало неудержимо весело, смешно.

— Я окончательно пришиблен своей судьбой. Василий Евстафьич, — говорил Семен Парийский тоном полного удовольствия, когда снова тронулись в дорогу: — помимо всего прочего, болезнь во мне засела. Что за болезнь, сами доктора не определят. Кашель. Коклюш, кажется, называется. Такой кашель иной раз, — пища в нутре даже не держится. А раньше того живот у меня рос, трудно даже ходить было. Сказали мне: надо сулему пить. Пил сулему и вострую водку, — живот, действительно, опал, а здоровья нет.

— У тебя, парень, рак морской в нутре, должно быть, — сочувственно заметил с козел Терентий.

— Пожалуй…

И когда Василий Евстафьич засмеялся, — они оба, и Семен Парийский, и Терентий Прищепа, залились самым неудержимым смехом, точно этот диагноз доставил им необыкновенное удовольствие. Потом Семен Парийский закашлялся и долго не мог остановиться.

— Вот насчет местечка буду просить вас, Василий Евстафьич, — сказал он, тяжело дыша и борясь с новыми приступами кашля: — не будет ли вашей милости посодействовать…

— А куда бы ты хотел? В дьячки я бы с удовольствием поставил тебя, да сам благодати не имею…

И опять они все трое весело рассмеялись, и в затуманенных блаженно-теплым туманом глазах их качалась от смеха потемневшая степь с истухающей зарей и высокое небо с алмазными первыми звездочками.

— Да я ведь и с судебной частью знаком, — сказал Парийский среди смеха: — я статьи разные знаю… уголовную часть, я ее не хуже часослова…

Товарищ прокурора удивился и, готовый снова прыснуть со смеху, спросил: — Откуда?

— Да как же, помилуйте! Я четыре года восемь месяцев был писцом у следователя, у Григория Николаевича, — знаете, может быть, господина Краснухина?.. у него!.. Четыре года восемь месяцев. Восемнадцать рублей жалованья, чай вечерний пил у него в квартире, — он даже сам лично подавал стакан на мой стол и всегда внакладку!.. Жизнь была такая — умирать не надо! Кабы диавол не позавидовал на мою жизнь, не увидали бы вы меня в таком несчастном положении…

— Позавидовал, значит?

— Да, сбил с правильного пути…

— И, конечно, обычным своим способом: увлек сладостью винопийства? Я, брат, и сам тоже иногда… люблю долбануть… душа требует отдохновения… Давайте, господа, еще повторим!

— Остановить, вашескобродие? — с готовностью отозвался с козел Терентий Прищепа.

— Нет, пусть себе шажком идут. Мы на ходу. Доставать теперь не далеко: вот, все сверху лежит. Да, необходимо иногда… томление сердца утешить… За ваше здоровье, дорогие товарищи!.. Ну, теперь, ты, Сема.

Парийский склонил голову набок и нежным, полным уважения голосом, сказал:

— Приятная вещь! Я думаю, не дешево?

— Это не из дорогих: три с полтиной.

— Ффу-у-у! — изумленно воскликнул Терентий на козлах: — это ничего-о! Стан колес за бутылку… одна-ко!.. Ну, да хочь и дорого, да хорошо, стоит дела… Покорнейше благодарим, вашескобродие! Не обижайтесь, если я с козел где упаду от этой духовитой водки… Ха-ха…

— Держись за землю тогда, — назидательно сказал Семен Парийский, и опять всем троим стало необычайно весело, долго смеялись, a Парийский после того долго не мог откашляться.

— Вот вы, Василий Евстафьич, думаете, что алкоголь меня погубил, а я вам должен сознаться: нет… романическая история… — проговорил он, откашлявшись…

— Н-ну?! — радостно воскликнул товарищ прокурора: — разве ты того… поклонник женской красоты?

— О, он баб лучше всякой скотины любил! — воскликнул Терентий, обернувшись к товарищу прокурора: — заразительный был человек насчет любви!..

— Действительно, что по этой части я был ходок, —

скромно отозвался Парийский: — и было у меня их много, и девчонок, и бабенок… А вот в это время наскочил на свою… обожгла крылья… Позвольте папиросочку, Василий Евстафьич…

Опять все трое нагнулись с папиросами к дрожащему огоньку спички. Глаза у всех были блаженно прищурены, устало улыбались и губы невольно ширились в улыбку. Долго не могли прикурить, стукались головами, мычали и смеялись через нос, потому что Терентий с козел никак не мог попасть папиросой в огонь и проезжал мимо, к самому носу Семена Парийского. Запах табаку, в холодном воздухе чрезвычайно приятный, распространился вокруг тарантаса и побежал за ним.

— Мещанин один… из Камышина… — попыхивая папиросой и пуская дым вверх, заговорил Семен Парийский, пользуясь тем, что лошади шли шагом и тарантас слабо шуршал: — вроде, можно сказать, купца… Жена, двое детей: сын да дочь, которую было звать Катериною, а сына — Тишкой. Торговали они только не красным товаром, а старой одеждой…