Товарищи - [2]

Затарахтел опять тарантас, — выехали на горку. Побежали рядом с дорогой телеграфные столбы, но скоро волнистая линия их ушла в сторону и утонула в сомкнувшемся вокруг тарантаса сером, темнеющем кольце. Плоско, широко и обнаженно стало кругом. Там, у края янтарного неба, как будто поднялась вверх эта тихая, заколдованная молчанием пустыня, а тарантас силится выбраться вперед, на этот подъем, спешит, трусит, но завороженная неведомой силой все на том же расстоянии чернеет по горизонту строгая линия, безмолвно замыкающая мир, ни на шаг ближе, ни на шаг дальше.

Как и тогда, в далекие годы детства, казался необъятным под покровом ночи родной край и таил в себе в немом оцепенении своего безбрежного молчания нечто загадочное и огромное. Но тогда в нем жило что-то иное, чудесными призраками населяла его детская фантазия, живыми и беспокойными призраками, чарующе-нарядными или пугающими безобразием. Особая, невидимая, но несомненная жизнь ключом била в нем. Не как теперь — пусто, мертво, ничего пугающего, ничего оживляющего трепетом необъяснимого волнения, даже простым интересом легкого разнообразия. Вон силуэт какой-то впереди… Слава Богу!.. Стоит ли неподвижно, или идет? Может быть, просто похилившийся столб с маленькой треугольной крышей, под которую вставлена облупленная иконка, плоды усердия какого-нибудь безнадежно хворого человека? А может быть, и таинственный всадник на вороном коне? Куда только едет — навстречу иди вперед? Скрадывают сумерки ясные очертания, увеличивают размеры, одевают странным, необыкновенным одеянием… Нет, это не всадник. Пешеход. Вот он — близко. Понизился до обыкновенного роста. На голове шляпа-котелок, на ногах что-то похожее на калоши, из-под пальто мелькают на ходу мутно-белыми пятнами чулки, в которые, очевидно, забраны штаны.

Терентий равнодушно проехал мимо него, обогнал. Потом, как будто вспомнил что-то, проворно повернулся на козлах назад, вгляделся и придержал лошадей. Тарантас смолк. Но в ушах все еще тянулся его тряский шорох да тонким, далеким звоном телеграфной проволоки звенела одевающаяся темнотой степь. Шаги пешехода сзади доносились, как хрустящий звук мерной жвачки. Когда он поравнялся с тарантасом, Терентий сказал с добродушной иронией в голосе:

— Вашему преподобию!

— Вы узнаете этого человека, вашескобродие? — ткнув кнутовищем в человека, титулованного преподобием, обернулся Терентий к пассажиру.

Пассажир несколько вбок, подозрительно поглядел на человека в котелке: лицо серое и зеленое, нездоровое; по подбородку засела густая, короткая щетина, спереди как будто посветлее, а сзади темная. Из-под шляпы серела проседь волос. Полы пальто свернуты, но не застегнуты, кажется, потому, что нет ни одной пуговицы. Терентий пояснил:

— Наш с вами товарищ и ровник Семен Парийский, отца дьякона сынок.

— Да не-у-же ли? — протяжно сказал пассажир: — Парийский? Вот как… Семен?..

Помедлил одно мгновение и осторожно протянул руку в грязной перчатке из серой замши. Человек в котелке с чрезвычайною почтительностью, почти благоговейно, прикоснулся к руке чиновного товарища скрюченными, худыми, нерабочими пальцами и сиплым голосом робко спросил:

— А это никак вы, Василий Евстафьич? Боюсь вклепаться[6], но лицом всхожи… только, действительно, пополнокровнее стали…

— Не стеснитесь, вашескобродие, посадим его? — сказал кучер. — А то ведь подобьется ногами… Хочь и чижало, помаленьку доедем.

— Да я доползу… спаси Христос… у меня ноги привычные… Стеснять еще вас…

— Ну, садись, садись, чего там! — покровительственно воскликнул Терентий, дружески подмигивая отодвигавшемуся в угол тарантаса пассажиру Василию Евстафьичу.

Парийский поколебался несколько мгновений, кинул взгляд на свои ноги… и с особой деликатной осторожностью стал одной калошей на подножку. Глядя, как он медленно лез и медленно усаживался на скромном местечке — не рядом с Василием Евстафьичем, а ниже, спиной к нему, свесив ноги наружу, Терентий снисходительно усмехнулся:

— Тоже… в калошах!..

— Да ты бы повыше, Сема, — сказал дружески-небрежным тоном пассажир: — неловко ведь…

— Нет, не беспокойтесь. Ничего, славно… Просто, даже как вольтерское кресло…

— Еще острит, подите же, — подумал пассажир не без удивления. — Изгнан из второго класса духовного училища а ученых слов где-то набрался.

Терентий тряхнул вожжами, опять затрещал тарантас, и в поле зрения Василия Евстафьича тряслась уже не одна спина кучера: ниже ее тихо и покорно заколыхалась спина Парийского, сутулая, с плечами дугообразно согнутыми к груди.

— Откель идешь? — крикнул Терентий, обернувшись к Парийскомy.

Сиплый голос прокричал что-то в ответ, но за треском тарантаса нельзя было разобрать. Кучер придержал лошадей, и, когда они пошли шагом, Парийский повторил:

— Ходил к благочинному.

— По какому делу?

— По требованию. Архирейскую резолюцию объявить.

— В счет чего?

— Заходил я прошением к архирею насчет псаломщицкого места.

— В дьячки думаешь? Что ж, дело не плохое в дьячки, — снисходительно одобрил Терентий Прищепа.

— Кормиться чем-нибудь надо… Архирей положил резолюцию: для практики в Преображенский монастырь на полгода — объявить просителю.