Товарищ мой - [3]

Эту строчку я беру в кавычки,

Потому что не моя она,

Неизвестно, кем сочинена.

Есть такая песня о герое,

Что погиб военною порою.

Я хочу побольше знать о нем.

Песня, стань моим проводником.

...Улицы, сбегающие к Дону,

Где весной ручьи бурлят по склону.

Я небес не видел голубей.

Там гонял я в детстве голубей.

Это увлеченье и уменье

Шло из поколенья в поколенье.

Голубей гоняет ребятня

И хитрей и опытней меня.

Витя Черевичкин!

Галстук красный.

Забияка, голубятник страстный.

Днем он в классе учится шестом,

Вечером на крыше он

С шестом.

Тучерез взмывает ввысь и турман,

Голубиной стаи гордый штурман,

И в лучах слабеющей зари

Розовыми стали сизари.

Ах, каких он разводил бантастых,

Запросто летавших до Батайска!

Мир мой ненаглядный,

Тихий Дон,

Знаменитый голубиный гон.

Ты по книгам, по воспоминаньям

Знаешь, что жестоким испытаньем

Для страны отцов война была.

Вот она уже в Ростов вошла.

Возле Черевичкиных квартиры

Встали на позицию мортиры.

По проспекту ходят егеря,

Жестко по-немецки говоря.

В здании районного Совета

Штаб врага.

Не всем известно это.

Но мальчишки знают все как есть.

Как отправить нашим эту весть?

Там, в Батайске, за разливом Дона

Наше войско,

Наша оборона.

Берег заминирован. К своим

Не пройти и не проплыть живым.

Выученный, к подвигу готовый,

Есть у Вити голубок почтовый.

Мальчики условились, что он

Понесет записку через Дон.

Гули-гули, рябенькие крапки,

Белое кольцо на красной лапке.

Спрятана записка под кольцом.

Был почтовый голубь.

Стал бойцом.

Хальт!

Солдат навстречу с автоматом.

Витя, с голубком, к груди прижатым,

Падает на черный тротуар.

Прямо в сердце получив удар.

На проспекте

В городе Ростове

Витя Черевичкин в луже крови.

Вместе с ним убит крылатый друг

Перья голубиные вокруг.

Пионеры, радостно живите,

Но, прошу вас, помните о Вите —

Как погиб военною порой

Вместе с голубком своим герой.

Вот уже зовется по привычке

Переулок «Витя Черевичкин».

Переулком тем идет отряд.

В ясном небе голуби летят.

1948

РАССКАЗ ПОГРАНИЧНИКА

Конкретно, что завтра война,

Мы знали примерно за сутки.

Но то, что нагрянет она,

Не умещалось в рассудке.

В ту ночь потеряли мы связь

С заставой, которая рядом.

Таинственно оборвалась

И линия связи с отрядом.

А нас двадцать девять всего,

 Тридцатый — начальник заставы,

Событья ни нас, ни его,

Понятно, врасплох не застали.

Зеленая наша братва

Спешила у старого рва

Занять рубежи обороны,

Когда, засучив рукава,

Они наводили понтоны.

Закон есть — границу не тронь,

Не то пограничная стража

Сама открывает огонь.

Не ждет, что ей свыше прикажут.

И мы выполняли свой долг,

Воспитаны в этом законе.

Не армия, даже не полк,

А тридцать юнцов в гарнизоне.

Ну что ж, двум смертям не бывать,

Давно это сказано мудро.

Стрелять и врагов убивать

Пришлось нам впервые в то утро.

Навстречу нам гибель ползет,

Поганая нечисть клубится,

Отнюдь не германский народ —

Фашисты, злодеи, убийцы.

Стал воздух сухим и тугим,

Штыки и приклады кровавы,

И гибнут один за другим

Защитники энской заставы.

Мучительный день наступал

Над берегом нашим горбатым,

И я без сознанья упал,

Должно быть, последним, тридцатым.

Очнулся... Земля на зубах,

Земля на плечах и на веках.

Я стиснут в объятьях ребят,

Тех, с кем попрощался навеки.

Не веря еще, что живой,

Собрав предпоследние силы,

Я землю пробил головой

И вылез из братской могилы.

БАЛЛАДА ТЮРЬМЫ ШПАНДАУ

Конечно, воспевать тюрьму —

Неблагодарная затея,

И не по нраву моему

Прикосновенье к этой теме.

Свободе яростно служа,

В крови двадцатого столетья,

Иду по острию ножа —

Тюрьму Шпандау берусь воспеть я.

Есть мрачный каменный квартал

В стеклянном Западном Берлине,

Он символом возмездья стал

На той опасной половине.

Тюремный замок.

По углам Стены —

Сторожевые вышки.

И днем и ночью стражу там

Несут вчерашние мальчишки.

Солдаты четырех держав,

Союзники по прошлой битве,

Сурово автоматы сжав,

Стоят, строги, как на молитве.

По месяцу, три раза в год,

Согласно принятому плану,

Для наших настает черед

Взять мрачный замок под охрану.

А в замке узник лишь один,

На все пятьсот тюремных камер,

На весь на Западный Берлин,

Один,

Как зверь, он в клетке замер.

Да, это был опасный зверь

Под именем Рудольфа Гесса.

Один остался он теперь

От Нюрнбергского процесса.

Не обкрутил он докторов,

Безумие изображая.

Да, он безумен и здоров —

Не от безумья змеи жалят.

Ходил он в первых главарях

В нормальном сумасшедшем доме

И зря,

По правде говоря,

Не разделил их общей доли.

Но, может быть, вердикт суда

Страшнее казни.

Пусть отныне

Десятилетья, не года,

По камере — туда-сюда

Он ходит в каменной пустыне,

Пусть позабудет мир о нем,

О черном узнике одном

В Шпандау, в Западном Берлине.

Пусть мир забудет.

Но должны

Об этом буром замке помнить

 Седые дьяволы войны

В тиши своих уютных комнат.

Пусть их, в видениях ночных,

Придавит, словно тяжкий камень,

Что приготовлено для них

Еще пятьсот тюремных камер.

Промозглый холодок к утру.

Стоят на вышках наши парни

И по квадратному двору

Шагают медленно попарно.

Армейский плащ в росе намок.

Темны железные ворота,

Добротно смазанный замок

Защелкнут на два оборота.

Я не желаю никому

Такого тягостного груза:

Должна была воспеть тюрьму

Моя простреленная муза.

Солдаты встали на посты,

А вы забудьте эти стены,