Товарищ Богдан - [102]
Дверь вдруг открылась.
Мальчишка якут в длинном, ниже колен, соне[33] из кобыльей шкуры принес помятый самовар с отломанным краном.
— Давай, давай! — крикнул Бабушкин. Еще немного — и он, кажется, расцеловал бы мальчонку.
А потом — пошло.
Обтянутая коровьей шкурой, низенькая дверь хлопала раз за разом. Принесли дырявый таз, прогоревший чайник, котелок без ручки. Последним пришел старик, принес старое-престарое ружье.
— Бачка, чини, — присев на корточки у огня, просил он, видя, как Бабушкин недоверчиво оглядывает дряхлое ружье.
Оно и впрямь было такое, что непонятно, как не разорвалось при первом же выстреле.
— Мне сто лет, — неторопливо бубнил старик, посасывая трубку. — Ружью сто лет. Однако ничего. Чини, Уйбан.
«Сто лет!» — Бабушкин покачал головой.
— Ну, как? Возьмемся? — спросил он у Ильи Гавриловича.
Тот водрузил на нос пенсне, солидно оглядел ружьишко со всех сторон. Даже в дуло заглянул.
— А что ж! — пожал плечом. — Сделаем!
…И не раз потом Бабушкин украдкой наблюдал, с каким азартом бывший присяжный поверенный мастерит кастрюлю или запаивает прохудившееся ведро.
Сперва Бабушкина даже удивляло это. Честно говоря, он не ожидал, что адвокату так полюбятся старые кастрюли да чайники.
А потом Бабушкин догадался: наверно, именно потому, что интеллигентные руки присяжного поверенного прежде никогда в жизни не смастерили ни одной даже самой простой вещицы — ни табуретки, ни стола, ни шкафчика, — именно поэтому, наверное, ему так приятно сейчас делать что-то простое, нужное, делать самому, своими собственными руками.
И глядя, как Хоменчук паяет кастрюлю и как бодро посверкивают его глаза за маленькими стеклами пенсне, Бабушкин ухмылялся:
«Вот это — глаза! Такие — годятся!»
Тюрьма без стен и решеток
Иван Васильевич сидел на камне возле юрты. Из куска жести, принесенного соседом-якутом, мастерил кастрюлю.
Юрта издали напоминала низкий, плоский зеленый холм. Крыша и стены ее, чтобы зимой не проникал холод, были обложены толстым слоем земли, глины, навоза и сверху прикрыты большими пластинами дерна. Поэтому весной вся юрта — и стены, и крыша — прорастала бледно-зеленой травой.
Воздух был насыщен гнилыми болотными испарениями. Вокруг расстилалась чахлая, блеклая тундра, кое-где покрытая жалким карликовым кустарником. Бледное, холодное солнце, скорее напоминавшее луну, вот уже много недель не уходило с неба. Стоял долгий, изматывающий нервы полярный день.
На голове у Бабушкина была густая сетка, спускавшаяся, как у пчеловода, на лицо. Но и она не вполне защищала от назойливой мошки, целые тучи которой с легким звоном колыхались в воздухе. Мошка проникала под сетку, забивалась в нос, в уши, под рубаху. Все тело зудело.
Иван Васильевич большим деревянным молотком неторопливо колотил по куску жести, придавая ему нужную форму. И в такт ударам повторял про себя:
«Бе-жать, бе-жать, бе-жать!»
Эта мысль возникла у него давно. Еще в Петербурге, когда Бабушкина привели в канцелярию тюрьмы и объявили, что он высылается за Полярный круг, в Верхоянск, сроком на пять лет, Бабушкин спокойно выслушал «высочайшее повеление» и тут же решил: «Убегу!»
Но убежать оказалось очень трудно.
Верхоянск — самое холодное место на земле, «полюс холода», как называют его в учебниках географии. На много тысяч верст отброшен он от центра России.
Прошла первая бесконечная полярная зима: сплошная мрачная ночь, когда несколько месяцев подряд не показывалось солнце. Быстро промелькнуло короткое полярное лето: всего полтора-два месяца, в течение которых солнце не покидало небосклон и стояла такая жара, что маленькие якутята бегали голые. И опять восьмимесячная зима. Кончался второй год пребывания Бабушкина в Верхоянске.
И вот сейчас, мастеря кастрюлю для нищего якута, Бабушкин снова, наверно в тысячный раз, обдумывал план побега.
Трудно, почти невозможно вырваться из этой «тюрьмы без решеток». Летом тундра раскисает, и тогда на сотни верст вокруг лежат гнилые болота. Ни проехать ни пройти. Зимой лютый мороз сковывает тундру, перехватывает дыхание, заставляет прятаться все живое. А до ближайшего города, Якутска, — тысяча верст…
И все-таки Бабушкин решил: как только выпадет первый снег — надо бежать.
Взяв большие ножницы, Иван Васильевич стал вырезать из жести днище для будущей кастрюли. Работал он неторопливо: куда спешить?!
«Бежать, — снова подумал Бабушкин. — Преступник я перед партией, перед Лениным. В такие дни — оторван от борьбы. Не уберегся. А ведь Ленин предупреждал меня в Лондоне и потом в Петербург писал:
„Исчезайте при первом признаке шпионства за Вами“.
Видел же я, видел, что шпионят, но не исчез. Все надеялся — обойдется! Вот и обошлось: в такие горячие дни — в ссылке!»
Времена действительно были горячие. Даже в далекий, затерянный в снегах Верхоянск доходили, правда, с большим запозданием, отзвуки революционных событий 1905 года.
Отложив в сторону незаконченную кастрюлю, Бабушкин пошел к ссыльному Линькову. Там нынче соберутся товарищи. Бабушкин руководил кружком. На сегодняшнем занятии будут обсуждать главу из книги Маркса «Капитал».
Подойдя к юрте, в которой жил Линьков, Бабушкин по привычке взглянул на спиртовой термометр, прикрепленный над дверями.
