Товарищ Анна - [106]

«Что-то похожее происходит и со мною, — подумал Ветлугин с горечью. — Как устоять против такой страшной силы?»

Анна ничего не сказала ему там, но, выйдя из рудника под туманное небо, звеневшее криками пролетающих птиц, она произнесла значительно:

— Убедились?

— Спасибо, — ответил он, подавленный. — Мне остается одно: уйти со сцены, так же как этот целик, совсем уйти.

— Вы с ума сошли! — с горячностью воскликнула Анна. — Что за малодушие? Разве так просто уходят сильные, ценные люди?

— Я совсем не такой сильный, как это кажется. Да и самый сильный, если на него падает удар за ударом, сломится, наконец. И не ценный я! Скажите, в чём моя сила, моя ценность здесь? Помните, было совещание, и вы в своём докладе говорили о творчестве... Я слушал и казнился, а потом, когда пришёл домой, сказал себе: ты жалкий ремесленник, а не инженер-новатор. Что ты создал за свою жизнь? Работал? Работать просто у нас теперь не проблема — все работают. Жалкий ремесленник и неудачник в личной жизни... Поймите: мне нечем жить дальше!

— Я не понимаю такого, — тихо сказала Анна, тронутая не словами, а тоном Ветлугина. — А разве весь рудник в целом не ваше детище? А шахты, а механизмы, с таким трудом завезенные? А вся эта жизнь, создаваемая на дикой земле, — разве она ничего не стоит?! В нашей стране умеют ценить и хороших ремесленников.

— Нет, Анна Сергеевна, я потерпел полное поражение в жизни. Поймите, что это не просто упадничество.

— Так разве упадничество бывает и при победе? — спросила Анна. — Тогда я совсем не понимаю, что оно означает. Тогда вы попросту сдали и захандрили. Вы помните, когда началось «это»... у меня тоже всё рушилось: и семья, и работа... И... вы знаете, я никому не говорила до сих пор, но теперь Андрей знает, значит и каждый может знать... Я беременна, Виктор Павлович. Мне и сейчас нелегко, а в тот момент, когда был нанесен удар, у меня отнимались руки, ноги. Нервное... но не настолько, чтобы я не могла передвигаться, не настолько, чтоб я не могла лишить себя жизни. Но подумайте, как это было бы безобразно! Нет, вы лучше представьте, сколько нам ещё нужно жить! — Анна подняла лицо к небу и прислушалась. — Вот опять нырки летят. Вот этот крик особенный... Вы знаете они, эти смешные и милые птицы, самые верные супруги. Я прошлый раз даже позавидовала им. А что хорошего в верности по бессмысленному инстинкту? И думается мне, что со всеми своими терзаниями я — счастливейшее существо на земле.

— Значит, вы счастливы?!

— Нет.

— Успокоились?

— Нет, конечно, нет!

— Что же тогда вас радует?

— Богатство самой жизни.

36

Вернувшись домой, Ветлугин долго ходил по своим пустым и чистым комнатам и думал о словах Анны.

«Хороший ремесленник!» Не тот мастер, что с весёлой искоркой на смекалистом лице мудрит у станка, по-новому пристраивая вещь к жизни, для пользы и красоты человеческого общежития. Тот мастер — сродни художнику: он так же знает все муки и радости творчества. Сколько же творческих сил пробуждено в народе, если нет такой отрасли труда, которая не выдвинула бы в общем подъёме мастеров-новаторов, чьи имена гремят по всей стране. Всё движется, всё растёт и второй год невиданные урожаи приносит земля от Чёрного моря до берегов Тихого океана.

Хороший ремесленник! Это тот, про кого говорят «золотые руки»: на что ни посмотрит — всё сделает. Не придумает сам нового фасона, но уж если стачает сапоги или выточит по образцу деталь, то играет, светится вещь, как игрушка, и всякий огладит её, взяв в руки. Да, уж если быть ремесленником так таким, чтобы не плестись за старыми образцами, не тащиться в хвосте событий сереньким обывателем.

«А я?» — с пристрастием пытал себя Ветлугин.

И ему представились подземные работы рудника, где он только что был с Анной. И надземные работы он вспомнил: драги и агрегаты электростанции, и фабрику рудную, и даже тот древний мотор на подвесной дороге, который он с такой весёлой яростью отремонтировал и пустил весной. Ладно шло дело и его рук!

«Вот теперь Долгую гору принимаем у разведчиков, Такое золото! — Ветлугин подумал о двух иностранных инженерах, приезжавших на-днях с работниками треста. — Как они смотрели. Ка-ак смотрели! — Ветлугин неожиданно улыбнулся. — Они бы за концессию здесь голову друг дружке оторвали».

В спальне Ветлугина, на полу, широко распласталась бурая шкура лося — подарок Валентины. Шкуру эту привёз из тайги старатель, муж Марфы, у которой Валентина принимала ребёнка. Ветлугин вспомнил, как обижался таёжник, когда Валентина отказалась принять подарок и как, наконец, с общего согласия, шкура была передана ему, Ветлугину. В его большой квартира ей нашлось место.

Это была вещь, к которой прикасались руки Валентины. Как они гладили и теребили этот густой мех!

Ветлугин постелил на него простыню, потом убрал её и взял с кровати только тёплый плед и подушку. Но прежде чем устроиться на полу, он пошёл на кухню, принёс беремя дров и затопил печурку, поставленную в углу спальни: в комнатах было по-осеннему сыро.

Он долго лежал, закинув за голову руки, глядя на пламя, игравшее в прорезах печной дверки, потом встал и, вынув из ящика письменного стола объёмистый конверт, сунул его в печку. Это было его, написанное под настроение, завещание миру...