Тот самый - [30]

– И больные за себя не отвечают, – с потемневшим взглядом ответила Алиса, сжимая камень. Она занесла руку, и мне показалось, будто она целилась прямо в висок.

Ком подступил к горлу. Я стискивал пальцы на воротничке рубашки Филатова. Наша кровь смешалась. Испуганный взгляд Филатова скользнул по моему лицу. Он боялся меня. Он боялся, что я мог его убить.

Я боялся того же.

Мгновение превратилось в вечность.

– Гранин!

Я не помнил, кто и как нас разнял, не помнил, как мы оказались в больнице. Не помнил я и то, как распахнулись широкие больничные двери, впуская в коридор разъяренную маму. Я не помнил, как ныли костяшки пальцев от боли; не помнил, как мама долго не выходила из кабинета врача и кричала. Она кричала и дома, нервно расхаживая взад и вперед под свист чайника. Я почти не помнил уважения в глазах Алисы и ощущения засохшей крови на ладонях. Чужой крови. Темные пятна – моя терра инкогнита. Я не хотел исследовать ее, ведь каждый отвоеванный шаг по неизведанной земле – шаг в неизвестность. Прыжок без страховки в бездну того, на что я способен на самом деле.

– Ты сама учила нас защищаться, – отвечал я на крики мамы. Ее обеспокоенный взгляд застыл на самом большом синяке, который растекся черной кляксой по бледной коже. – Не терпеть нападки.

Мама осторожно очертила край синяка. Кровь пульсировала под пальцами.

– Защищайся сколько влезет, но оставайся непойманным. Это главное правило. Понял? – Мама крепко сжимала мои плечи, разглядывая разбитое лицо.

– Оставаться непойманным, – бесцветным голосом повторил я.

– Не позволяй никому принижать или обижать себя, не давай им повода сомневаться в твоей силе. Не позволяй им думать, что ты чем-то хуже других.

Успокоившись, мама обняла мое лицо ладонями. Она снова оглядывала ссадины в свете торшера, будто за время нашего разговора появились новые синяки. Я прикрыл глаза, чувствуя мягкие прикосновения к коже.

Мама заварила нам какао со сливками и корицей, и мы уселись на диван под теплым колючим пледом. Алиса, прижавшись к маминому боку, села неподвижно, а я положил голову маме на колени. Она поглаживала меня по шее, и я ощущал умиротворенность и защищенность от большого мира. Мы молчали, и в молчании угадывалось родство. Именно в такие секунды я понимал, что никто не мог разрушить нашу связь. Мы любили друг друга так, как умели. Пока мама касалась пальцами моего лица, а в воздухе витал терпкий запах какао, я был счастлив. Мама не привыкла проявлять нежность, но я знал, что она любила нас: она вставала раньше всех, чтобы приготовить наш любимый омлет с укропом, который у нее получался далеко не всегда; после работы она возвращалась домой длинным маршрутом, чтобы зайти в магазин и купить мое любимое печенье с фундуком, продававшееся только там. Она всегда помнила, что я предпочитал несладкий чай, а Алиса – с двумя ложками сахара. Если мы болели, мама ночами сидела у наших кроватей.

– Если хотите, – сказала мама, поглаживая меня по голове, – можете оставшуюся неделю не ходить в школу. Думаю, ничего без вас страшного не случится, правда?

Тишину следующего дня разрезала трель дверного звонка.

– Вы хотя бы понимаете, что натворили ваши невоспитанные дети? – Это была мать Филатова.

Я не стал подслушивать разговор, но услышал резкий голос мамы, когда поднимался на второй этаж.

– В другой раз мои невоспитанные дети уже по-настоящему надерут вашему сопляку задницу.

Та драка сделала нас с Алисой невидимками почти для всех одноклассников. С тех пор насмешки прекратились, но никто и не пытался заговорить с нами, словно мы расщепились на тысячи атомов и перестали существовать как прежние люди. Я ощущал себя тенью. Я знал, что поступил неправильно, но ничего не мог с этим поделать. Теперь, храня тайну Алисы, я понимал: ей удалось обойти невидимую преграду отчуждения. У нее получилось влиться в мир.

Едва ли я что-то запомнил из того дня. Я отчетливо слышал, как чей-то голос звал меня по имени.

– Матвей!

– Это несправедливо, – говорил я маме, сидя за столом и разглядывая темные чайные пятна на керамике.

В руках я держал любимую кружку с фламинго. Угомонив дрожь в пальцах, я плеснул ароматную заварку чабреца из чайника и долил кипятка так, чтобы ощущать приятный жар через стенки кружки. Я добавил сахар, хотя ненавидел сладкий чай, и стал методично размешивать его, звеня ложкой о белые стенки. Эти действия успокаивали меня. Возможно, я даже не собирался пить чай: меня вполне устраивал звон ложки, дробящий гневную тираду мамы.

– Прекрати! – Мама вздрагивала от каждого удара ложкой о кружку и сжимала пальцами виски. Она прикрывала глаза, будто вся усталость мира поглотила ее, и качала головой. – Матвей, а ну прекрати сейчас же!

После ее крика я стал еще быстрее мешать сахар в кружке, делая удары громче и чаще.

Мама бросила кухонное полотенце на стол и повернулась ко мне спиной, опустив руки по обе стороны от плиты. Темные волосы, небрежно забранные в пучок, выбились завитками. Полосатый сарафан натянулся между лопаток.

– Хватит!

– Это несправедливо, – повторил я, позволяя ложке наконец замереть в черном круге чая.

– В этой жизни не бывает справедливо, Матвей, и чем раньше ты это поймешь, тем легче тебе будет жить.