Тот момент - [40]

— И все равно из тебя бы вышел очень хороший художник, — говорю я.

— Спасибо, милый, — усмехается Каз.

— Ты рисовала картинки в прежнем кафе? — внезапно вспоминаю я. — На доске были такие милые чайники и пирожные.

— Да, я, спасибо.

— Значит, из тебя все же вышла художница. Пусть и совсем немножко.

— Идем, — зовет она. — Давай уже займемся твоим садом.

Начинаем копать в нижнем углу, где нет луковиц. Иногда в передаче нанимают настоящий большой экскаватор, но я даже не спрашивал папу, сколько это будет стоить, потому что пришлось бы переносить его краном через забор, а я уже понял, что настоящая жизнь не похожа на мультики о Строителе Бобе, которые я смотрел совсем маленьким.

— Сколько тебе было лет, когда ты начал заниматься садоводством? — спрашивает Каз.

— Около трех, — отвечаю я. — Мама говорит, что мне всегда нравилось заниматься садоводством, но я не любил пачкать руки.

— Поэтому ты их носишь? — спрашивает она, кивая на мои садовые перчатки.

— Да.

— Я совсем другая. Любила повозиться в земле, когда ездила с мамой на участок.

— Что вы там выращивали? — интересуюсь я.

— Да все подряд. Зелень, горох, фасоль, морковь, капусту. Все, что в принципе росло в Йоркшире. У нас много чего недоставало, но мы хотя бы ели овощи большую часть года.

— Почему твоя мама отказалась от участка?

Каз делает паузу, прежде чем ответить.

— Для нее это было слишком. Она долго болела перед смертью.

— У нее был рак?

— Нет. Она слишком много выпивала, милый. Употреблять алкоголь вредно. Лучше держаться от него подальше.

Я хмурюсь, потому что помню, как в ту ночь, о которой мы не должны говорить, Каз купила бутылку спиртного прямо перед тем, как все произошло.

— Вот почему ты ее оставила? — спрашиваю я.

— Ты о чем?

— Бутылка, которую ты купила у того совсем молодого парня за прилавком. Потом ты оставила ее на полу, хотя и заплатила.

Каз на мгновение закрывает глаза, соображая, о чем я говорю.

— Я поняла, что поступила неправильно. Действовала сгоряча и сделала большую глупость. Только иногда что-то должно случиться, чтобы это понять.

Я киваю, хотя ничего не понял, и мы оба снова молча роемся в земле.

— Почему твоя мама выпивала?

— Мой папа плохо обходился с ней до того, как ушел, — признается Каз, не отрываясь от своего занятия.

— Они много спорили? Мои мама и папа много спорили.

Каз откладывает грабли и смотрит на меня.

— Правда?

— Да. Я даже их ссоры измерял по шкале Рихтера. Часто доходило до семи и восьми, а однажды даже было девять.

Каз медленно кивает.

— Плохо, когда родители ругаются, да? Я терпеть не могла их слушать. Отец просаживал деньги на скачках. Он в принципе мало получал и должен был платить за еду, аренду и одежду для меня и нашего Терри. Вот почему мы вечно ходили оборванцами, даже когда папа жил с нами.

— А твоя мама на него злилась?

— Ага. Только если она начинала ругаться, он бесился и бил ее. Тогда мама и стала пить.

— Мои мама и папа так никогда себя не вели.

— Рада слышать, — слегка улыбается Каз. — А из-за чего они спорили?

— Из-за меня. Что для меня лучше. Только договориться никак не могли.

— Ну они хотя бы любили тебя, раз из-за этого ругались.

— Никогда об этом не задумывался. Просто мечтал, чтобы все прекратилось. А теперь, когда прекратилось, пусть лучше бы снова началось. Тишина хуже всего.

Каз обнимает меня. Ее руки немного грязные, но я не против.

— Как вы ладите с отцом?

— Нормально. Но на самом деле он меня не знает. Не знает, что мне нравится и не нравится. И я злюсь на него за то, что он спорил с мамой, ведь иначе, возможно, ничего бы не произошло, и она по-прежнему была бы с нами.

Каз берет меня за плечи, и я смотрю на нее.

— Дело в том, Финн, что мы не можем изменить то, что уже произошло. Даже если случилось что-то ужасное. Нам под силу лишь решить, как к этому относиться и что произойдет в будущем. Вот о чем тебе сейчас нужно подумать.

— Например, как я доделаю сад.

— Совершенно верно, — отвечает она, снова улыбаясь, и берет грабли. — И нам лучше бодрее шевелить задницами.

Теперь моя очередь улыбнуться.

— Что такое? — спрашивает Каз.

— Папа не позволяет мне говорить это слово.

— Ну, я ему не скажу, — обещает она.

— Задница, — говорю я, стараясь не хихикать. — Задница, задница, задница, задница, задница.

В обед Каз делает нам бутерброды. Я немного разочарован, что она не взяла с собой овечий фартук, но ничего не говорю. Кладу себе сыр и помидор, потому что так получается лучший бутерброд в мире, а Каз берет только сыр. Я счастлив, что папа купил белый хлеб, потому что мама всегда покупала коричневый, но потом мне становится стыдно так радоваться, поэтому я стараюсь не чувствовать ничего.

Мы садимся на скамейке для пикника, и я приношу книгу Алана Титчмарша «Любимые сады», чтобы показать Каз приглянувшиеся.

— Кое-какие довольно трудно повторить, — говорю я, — потому что в передаче есть замки, дворцы, японские пагоды, мосты и пальмы, а папа говорит, что пальмы в Англии растут только в определенном климате, например в Корнуолле, но уж точно не в Йоркшире.

— Тут он прав.

— Но мне нравится этот, — говорю я, переворачивая страницу и показывая Касл-Ховард в Северном Йоркшире, — потому что в нем розы и дельфиниумы, а они у нас уже есть, и я знаю, что нам не раздобыть такой большой фонтан, но, может быть, сумеем поставить маленький.