Тоска по Лондону - [10]

Трамваем пользовалась лишь в часы, когда в вагоне ей было обеспечено ее место — первое со стороны кабины водителя. В трамвае выглядела спокойнее. Иногда шутила с интеллигентными мужчинами, на чье чувство юмора могла положиться, и ни разу, насколько известно, самоирония ее не подвела, хотя некоторым она осмеливалась делать такие заявления, что, дескать, вряд ли у собеседника в жизни была така гарна коханка, как она.

Но обычно она сидела отстраненно, ни на кого не глядя, не желая общения и являла собой одиночество и неблагополучие. Бледное личико, обтянутое, без морщин, без примет возраста, кривоватое, как и фигурка, бесцветные волосы под платочком, а из-под него небольшие карие глаза с такой безысходностью в них и таким всепониманием, что, раз столкнувшись с ними, не захочешь снова встретить этот взгляд. Незачем. И одного раза не забудешь.

Так-то оно со знаменитостями…

Неужто и я такой?

Трубач… Этот в ином роде. Не расставался с трубой, порывался играть хорошеньким девушкам и делал это мастерски, но уходил при малейшем проявлении неловкости. Миротворец. Чем жил, где, кто смотрел за ним — это осталось неизвестно.

Мир святым душам их. Обоих нет уж на свете. И я убрался бы, да перевелись сумасшедшие, нет смены. А кое-что надо доделать. Как же доделать без сумасшедших? Меня всегда томило — и порядком утомило — повышенное чувство долга. Если бы кретины из центрального издательства с Зинаидом во главе выдали мне тогда тот жалкий аванс без предварительных условий, я в глупом восхищении их добротой — сиречь, добротой режима — и впрямь накропал бы им что-то, что они объявили бы новым блеяниям в титризме и маленьким красным флажком в душе любого титского гражданина. Воистину, что ни делается (все к лучшему.

Запираю дверь и выхожу из дому. Девочки играют в классики на асфальте. Одеты ненамного лучше меня. Американские дети тоже играли иногда в классики, но притом возле каждого дома стоял велосипед и почти в каждом доме компьютер. Мне бы сейчас компьютер…

Конечная остановка трамвая заснежена окурками. Потом к ним присоединятся обертки от мороженого. Осенью опавшие листья. Пойдет снег. Все это слежится… Городская опрятность на рубеже третьего тысячелетия мало чем отличается от таковой на рубеже второго.

Трамвайный поезд чешского производства тихо урчит, водитель ждет меня персонально. Сажусь в моторный вагон, киваю ему. Трогаемся. Подбираю с пола использованный билет, для порядка, хотя контролерам и в голову не придет спрашивать с меня плату. Вдруг новенький, бдительность никогда не мешает, даже если ты знаменитость. Наоборот, пребывание в знаменитостях требует особой бдительности.

Однажды — недавно! — забрел за каким-то лешим в новостройки, куда обычно не хожу, никакие воспоминания с ними не связаны. А тут забрел из любопытства. Вышел на громадное предприятие по обслуживанию автомашин Волжского автозавода. Иду себе, ни о чем не думаю, разве что о своем о чем-то, вдруг подкатывает «Мерседес», выходит некто во цвете лет и стоит, поджидает. Ну, мне новые знакомства ни к чему, со старыми не знаю, что делать. Развернулся и — в противоположную сторону. Он за мной. Тут я его узнал и прибавил шагу. Он еще быстрее. Догнал, заступил дорогу, обращается по имени-отчеству. Что же, говорит, вы от меня бегаете? А у самого глаза на мокром месте. Да нет, говорю, не бегаю, где уж мне бегать. Не узнаете? Как, говорю, не узнать тебя, верного помощника и любимого персонажа первого моего опуса, такой башибузук был — и таким респектабельным стал, как поживаешь? Перестаньте, он говорит, улыбаться, вы меня до истерики доведете. Как же так, говорю, ты сам просил меня улыбаться, когда мы вынимали наше родное предприятие из финансово-экономической каки и ничего у нас не получалось. Да, говорит, просил, но не так. Как там директорствуешь на нашем краснознаменном? Он обнял меня, сунул что-то в карман моей курточки и ускакал аллюром. Я еще только смекал, каких фиолетовых и оливковых он мне напхал в карман, как машина рванула с истерическим визгом, словно где-то у них…

Да, в заводских районах я мог бы побираться помпезно. В аванс, в получку, да и в другие дни. Потому-то там не появляюсь. Озноб пробирает, если представлю, что встречу кого-то из сотрудников, особенно женщин. Вот и приходится быть начеку. Практически веду себя так, словно за мною установлена слежка.

Такие дела.

Ах, как не надо, чтобы тебя жалели…

Миновали Петра и Павла. Трамвай наполняется. Места есть, но я не сажусь: должны же у сумасшедшего быть причуды помимо вечной улыбки. Торчу. Всегда на том же месте — за последней вертикальной стойкой моторного вагона. Гляжу в окно, и улыбка на лице моем неизменна. Если поворачиваюсь к публике, гляжу всем в глаза. Пассажиры, бедняги, не выдерживают моего взгляда. Провожаю их ускользающие очи сострадательной миной. Не без насмешки, впрочем. Ибо не мир принес я им, но меч. Мстить вернулся я. Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына. Это странное чувство не передать словами. Ни к кому не испытываю злобы, напротив, сострадаю каждому. Столько лиц вокруг, и на каждом читаю злобу, горечь, несчастье. Но всех вместе ненавижу. Ненавижу вас. За скотское терпение. За отсутствие любопытства. За слепую веру в способности ваших правителей и духовных лидеров. Вот куда они вас завели. А куда еще заведут… Я пришел мстить за грехи ваши и отцов ваших. Мстить вам и себе совокупно. Заслужил, ибо был раб, как любой из вас. Потому-то освобожден и избран. Освобожден самостоятельно, а кем избран — не знаю. И не узнаю. Для чего избран — тоже не ведаю, но близок к догадке.