Тоска по дому - [93]
На фото мы обнимаемся. За моим плечом угадывается рука Амира, у него за поясом – моя рука. На заднем плане красный «Фиат-Уно» с провалившейся правой передней фарой. Сзади, на холме, видны зеленые кусты, над ними – небо и облако в форме бегемота. Амир улыбается, улыбка у него как будто усталая, но, возможно, это я сейчас додумываю, что она усталая. Как всегда, я на фото получаюсь плохо. Или я просто некрасивая. Мы стоим в обнимку. С безмятежным видом. Нет ни малейших признаков того, что случится через неделю. Разве что наши головы. Да, головы. Я только сейчас это замечаю. Они не склоняются одна к другой, а направлены в разные стороны.
– Так больше не может продолжаться, – сказала мама. Я знал, что не должен подслушивать. Было уже очень поздно, может быть, час ночи, я просто вышел в туалет и, уже возвращаясь к себе в комнату, услышал, как она говорит. И хотя я был полусонным, ее слова долетели до моих ушей и остановили меня; я подумал, что они говорят обо мне, потому что именно в тот день принес им записку от классной руководительницы – она срочно вызывала их в школу, обсудить мои оценки за вторую треть учебного года. Я был абсолютно уверен, что они советуются о том, как меня наказать, потому что прежние меры не помогли.
Я на цыпочках прокрался поближе и встал там, где меня не было видно из гостиной, вжался спиной в стену и, дыша через рот, прислушался.
– Так что мы, по-твоему, должны делать? – спросил папа.
– Эта женщина, социальный работник…
– Видеть ее не желаю.
– Если она тебе не нравится, можно попросить, чтобы прислали другую.
– Зачем? Чтобы вы опять сели с ней рядом и во всем обвиняли меня?
– Ничего подобного мы не делали.
– Именно это вы и делали.
– Она просто сказала: «Возможно, вы испытываете чувство вины».
– Она смотрела на меня, когда говорила это.
– Это твои фантазии.
– Не говори мне, что это фантазии.
Папа встал – я услышал, как скрипнуло кресло, – и принялся расхаживать по гостиной. Его шаги приблизились, и мое сердце застучало, как барабан, но затем шаги удалились. Снова приблизились, и опять удалились. Мне хотелось и убежать, и остаться. И слышать, и не слышать. Как, к примеру, когда ешь мороженое, и закажешь слишком много шариков, и в животе уже нет места, но все равно продолжаешь его лизать.
– Так больше не может продолжаться, – сказала мама.
– Ты это уже говорила, – ответил папа.
– Это плохо влияет на мальчика. Сосед, студент, тоже так думает.
– Что? Что ты имеешь в виду?
– Он выразился очень вежливо, студент. Прямо ничего не сказал, но я поняла: он думает, что Йотам нарочно так себя ведет, чтобы нас сблизить.
– Бред какой-то. Что он вообще понимает?
– Он изучает психологию.
– Мужчина, изучающий психологию? Это не мужская профессия.
– Почему? Мужчин-психологов очень много. Сегодня это распространено.
– И вообще, кто он такой, чтобы рассказывать мне о моем собственном ребенке?
– Он проводит с ним больше времени, чем ты.
– Вот тут ты права. Прошу прощения. Я прошу прощения за то, что мне надо работать. Прошу прощения за то, что кто-то должен выплачивать ипотеку за этот дом. Банку не интересно, что я потерял сына, верно? Да или нет?
На слове «нет» папа закашлялся. Сильный приступ кашля сменился несколькими послабее, следовавшими один за другим. Я вернулся в свою комнату прежде, чем мама спросит его, не нужно ли принести ингалятор, прежде чем он скажет, что не нуждается в одолжениях, прежде чем она все-таки принесет ему ингалятор, а он схватит ее за руку: «Я же говорил, что не надо».
Так больше продолжаться не может. В доме стоит запах расставания, словно запах вареной картошки. После душа Ноа надевает спортивный костюм. Я допоздна сижу в библиотеке, чтобы вернуться домой, когда она уже спит. В постели мы больше не спим в позе вилки (она ложится на меня, кладет голову мне на грудь и одну ногу просовывает у меня между ног, так что наши тела напоминают нечто вроде вилки с четырьмя зубцами); теперь во сне мы похожи на две отвернувшиеся одна от другой скобки. Обмениваемся только самыми необходимыми словами. Она больше не делится со мной забавными историями, которые случились с ней в университете. Я сухо сообщаю ей, что временно прервал работу в клубе. Она говорит: «Оставь мне ключи. Купи пятипроцентный творог». Я напоминаю ей, что надо включить бойлер. И мы оба избегаем произносить фразы в будущем времени.
Как так получается, что в кино всегда есть какой-нибудь кризис? Какая-нибудь драма? В конце концов все собираются на уик-энд в загородном поместье на юге Англии, конфликты обостряются, но затем разрешаются, и участники извлекают для себя урок. Но у нас, в Кастеле, невозможно понять, с какого момента все пошло не так, потому что такого момента не было. Просто постепенно росло напряжение. Сначала оно проникало из внешнего мира, потом из каждого из нас друг к другу. Жужжание становилось все сильнее, пока не достигло такой степени, что мы вынуждены обеими руками зажимать уши и нам уже не до объятий.
Тем не менее на прошлой неделе, когда мы отправились искать скрытый источник и спускались к нему по тропинке, я подал ей руку, как во время давней поездки в Иудейскую пустыню, и мы оба улыбнулись, потому что в каждом из нас пробудилась память о том первом прикосновении, и я на несколько секунд поверил, что все обратимо, что все еще можно изменить, что под этим жужжанием в нас еще пульсирует что-то живое, что надо просто стряхнуть с нас, словно с прекрасной забытой мозаики, песок, и мы опять будем вести в постели беседы, подобные танцу, и танцевать в гостиной так, словно беседуем. Но даже после часа поисков нам не удалось найти источник, и я не понимал почему, ведь перед больницей «Хадасса Эйн-Карем» мы, как сказал Давид, свернули вправо, затем поехали по грунтовой дороге и на развилке свернули влево, через сто метров после поворота припарковались на зеленой лужайке и начали спуск по тропинке, которая должна была привести нас к источнику.
