Тоска по дому - [95]

Она стучит в дверь.

Когда-то она входила без стука.

– Я иду к Хиле, – говорит она.

– Пока.

– На процедуры.

– Желаю удачи.

– Ты будешь дома, когда я вернусь? – спрашивает она.

На секунду меня охватывает сомнение: она имеет в виду вообще или в частности.

– Нет, – наконец отвечаю я. – Я пойду к Давиду. Вчера он звонил, очень волновался и сказал, что я должен послушать его новую песню. Он прочитал мне слова по телефону. «Пора приземлиться, Супермен, пора… Сообщи об этом маме…» Что-то в этом роде.

– Звучит неплохо.

– Попрошу его записать это на диск.

– Не стоит.

– Это не трудно.

– Тогда ладно. Ну, я пошла.

– Передавай привет Хиле… Или Ша́нти? Как она сейчас себя называет?

Я чувствовала, как по мне двигаются три руки. Не одна. Не две. У Хилы вдруг оказалось три руки: одна поддерживала мой затылок, вторая массировала мне лоб, а третья, горячая, грела мне пупок, наконец заставив меня немного расслабиться. До этой минуты меня терзали сомнения: что она имела в виду, говоря о комбинации массажа и рэйки? Никогда не слышала ничего подобного. И зачем эта натужная вступительная беседа, коленки к коленкам:

– Как ты поживаешь? Как себя чувствуешь?

– Спасибо, плохо. В Бецалеле мне уже сообщили, что если я до конца месяца не сдам черновой вариант проекта, то потеряю год. Мой парень в стадии духовных исканий, от битья тарелок переходит к странному умиротворению и, как я тебе уже говорила, собирается съехать с квартиры. У меня ноют ноги, потому что я подрабатываю официанткой, и, хотя больше всего страдают щиколотки, боль доходит до поясницы, плюс у меня через день раскалывается голова. Думаю, с тебя достаточно, Хила, ты, наверное, уже жалеешь, что спросила.

– Нисколько, – сказала Хила непривычно мягким голосом. И продолжила: – А чего ты ждешь от этой процедуры?

– Честно? – ответила я, не глядя ей в глаза. – Я ничего не жду. Ты ведь знаешь, я не очень верю в эти вещи, а пришла только потому, что мы уже столько раз договаривались о встрече и каждый раз ее переносили.

– Ладно, Ноа. – Она элегантно отмахнулась от моей черной неблагодарности. – Считай это подарком. Но если бы ты могла попросить меня о чем-нибудь одном, чего бы ты хотела?

– Больше всего я хотела бы, – вдруг произнесла я, – больше всего я хотела бы еще раз услышать свой внутренний голос, который говорит мне, что правильно, а что нет, что настоящее, а что фальшивое, что важно, а что не важно. Из-за шума я давно не слышу этот голос, понимаешь?

– Конечно. – Хила сказала это так, что я почувствовала: она действительно все поняла. А потом добавила: – Не знаю, сможет ли одна процедура вернуть тебе этот голос, но мы, по меньшей мере, попытаемся влить в тебя немного тишины, хорошо?

– Хорошо, – согласилась я, хотя все еще оставалась в некотором недоумении: как это – влить немного тишины?

Хила жестом пригласила меня на массажный стол и попросила лечь на живот. Я спросила ее, можно ли закрыть глаза, и она ответила, что это желательно; я хотела спросить почему, но не спросила, а просто закрыла глаза. Она нажала на что-то, похожее на магнитофон, и комнату наполнила тихая ненавязчивая музыка. Хила остановилась у края стола, я услышала ее дыхание, приоткрыла один глаз и увидела, что она потирает руки. «Как муха лапки», – мелькнула у меня мысль, но я сразу закрыла глаза, чтобы не смущать Хилу. Затем она начала меня трогать, очень нежно, касание здесь, касание там, и поначалу я вся сжалась; мне было странно, что Хила, которая знает меня с детства, никогда ко мне не прикасалась, если не считать коротких поцелуев в щеку при встрече и чуть более долгих объятий по возвращении из путешествий; мне стало удивительно, что именно ее руки блуждают по моему почти голому телу, прикасаясь к местам, касаться которых было дозволено только Амиру, и я подумала, что, может быть, стоило пойти к незнакомой массажистке. Еще я подумала: а что, если эти прикосновения вызовут у меня возбуждение? Вот, например, она прошлась пальцами по моей шее, а на шее у меня расположены очень чувствительные точки. Что, если у меня запульсирует между ног? Мне станет очень, очень неловко, и это внесет сумятицу в мои мысли, как будто мне сейчас не хватает сумятицы в мыслях. Но ее прикосновения были легкими, ни в коем случае не настойчивыми, не «такими», и, в конце концов, это была Хила, и я постепенно расслабила свои напряженные ягодицы, и правую, и левую. Я понемногу успокаивалась, переставала сопротивляться. Как просила Хила, я старалась дышать медленнее и глубже и смежила веки, а когда почувствовала, что у нее не две руки, а три, сказала себе, точнее, мысленно пробормотала: «Вот и хорошо, мы теперь и правда в сумеречной зоне, где все позволено», и я полностью отдалась ее воле, отдалась теплу, струившемуся от ее пальцев через все мое тело, от коленей до локтей, от щиколоток до макушки. Я почти перестала думать, то есть у меня не осталось связных мыслей, только общие смутные ощущения: например, что Хила меня действительно любит и каждое ее прикосновение служит тому доказательством.

– Перевернись, – попросила она. – Медленно, через левое плечо.

Я тяжело перекатилась на спину, приподняв сначала одну ногу, затем другую. Меня охватило чувство незащищенности, уязвимости, но Хила опустила мне на лоб все три свои руки, просто опустила и стала ждать, когда у меня восстановится дыхание. Затем она занялась моей ключицей, той самой, что так любит Амир; прошлась вокруг нее и нырнула вглубь, изгоняя яды, о существовании которых я даже не подозревала; они потекли из меня через ее пальцы, а она снова и снова ныряла за ними и удаляла их. Вдруг она на мгновение исчезла, оставив мое тело в покое и давая мне насладиться ощущением чистоты, но ровно за секунду до того, как я почувствовала себя брошенной, вернулась и слегка, едва заметно, помассировала мне низ живота, откуда поднялась к точке между животом и грудью, где еще не прощупываются кости, но уже есть мышцы. Она давила на эту точку долго и сильно, меня внезапно окатило, как волной, и я испытала просветление, как будто Хила нажала на переключатель и у меня в груди зажглась лампа.