Тоска по дому - [61]
Закончилось это промыванием желудка. Врач согласился не вносить в ее карту упоминание о «попытке самоубийства», что в дальнейшем помешало бы ей быть призванной в армию. (Забавно, она тогда думала, что врач делает ей одолжение.) Родители направили ее к самому дорогому психологу. И сами к нему ходили. Они договорились, что на всякий случай эту историю лучше ото всех скрыть. Люди многого не понимают, зато любят наклеивать на других ярлыки. Они будут вынуждены тратить силы на объяснения, вместо того чтобы решать настоящую проблему. Но даже через полгода никто не смог выяснить, в чем была настоящая проблема. Было сформулировано несколько правил. Дан ряд обещаний. Мама удивила ее, оставив несколько мокрых насквозь носовых платков. Психологу в качестве прощального подарка купили цветок в горшке и постарались как можно реже затрагивать в разговорах эту тему. Родители снова погрузились в удобную рутину. А она (оказалось, что у них достаточно денег, чтобы обеспечить ее всем необходимым) начала рисовать. Она выплеснула на холст все, что бушевало в душе.
Она часами сидела перед мольбертом, окунала кисть в краску и проводила линию. Времени она не замечала. Всегда оставалась незаконченная картина, и еще одна, пока не начатая. Всегда был повод не трогать лежавшую в ванной упаковку акамола. Между тем в мальчиках из класса проснулся интерес к ней. От одиночества ее спасла постепенно открывшаяся красота. Ее глаза взглянули вперед, навстречу другим глазам. Ее платья становились все короче. Вскоре на переменах она уже не пряталась за деревьями. Мальчишки перед ней выпендривались. Прыщавые до невозможности. Жаждущие поцелуев.
Никому из них она, разумеется, ничего не рассказала. Предпочитала жить так, словно той ночи с акамолом никогда не было. «Если постоянно притворяться, что ты счастлива, – внушала она себе, – возможно, в конце концов убедишь себя, что так оно и есть».
(Только годы спустя, когда они с Амиром лежали на одеяле в гостевом домике где-то на севере Израиля, она вдруг почувствовала – и это одновременно испугало ее и наполнило счастьем – что с ним все должно быть по-настоящему, до конца честно, и сказала: «Есть еще кое-что, о чем я тебе не рассказывала». А он сказал: «Что на самом деле ты мужчина, которому сделали операцию по смене пола?» Она рассмеялась и сказала: «Ничего подобного. Это совсем другого рода». Придвинулась к нему. И все ему рассказала. Прижавшись к его груди, там, где сердце.)
Рами-подрядчик сказал, что если я еще раз там покажусь, то могу забыть о деньгах, которые мне причитаются, даже если он любит меня и даже если я лучший из его работников.
– Я не знаю, что у тебя там за история, но очень советую с ней покончить, тифаму[44]? – Рами любит включать в свою речь арабские слова, яани, чтобы показать, что он настоящий мужик. И никто его не поправляет, хотя он делает кучу ошибок каждый раз, как открывает рот.
– Ладно, – сказал я ему, – тебе не о чем беспокоиться, Рами. Больше ты не услышишь жалоб. – А про себя подумал: «В любом случае старик в больнице, старуха целыми днями с ним, а я не хочу проникать в дом как вор. Я хочу войти и сказать: “Здравствуйте. Земля, на которой вы живете, это моя земля. Ваша стряпня, ваши ссоры, ваши занятия любовью – все это вы делаете на моей земле. Мафхумен? ”»
С тех пор как мама сказала, что дом, который я видел, это наш дом, ко мне возвращается все, что было когда-то. Не швайя-швайя, а моментально, будто в сознании обрушилась стена. Я вспомнил дом Салмана эль-Саади, нашего соседа, дверь которого всегда была полуоткрыта, даже ночью, а по двору ходили куры. В сильный ветер к нам летели куриные перья; коричневое перышко впархивало в окно и, кружась, медленно падало на пол. Я вспомнил его сына, Васима, первого в моей жизни друга. Мы лазили по деревьям, гонялись друг за другом, дрались, и каждый раз после драки мама в наказание запирала меня в доме, яани, но только на один день, а потом мы снова бегали, играли в шарики, разыскивали муравейники и камнями перекрывали из них все выходы, чтобы посмотреть, что будут делать муравьи.
Еще я вспомнил день, когда мы бежали из деревни. Я почти на пятьдесят лет забыл про тот день. Наверное, слишком больно было вспоминать. Как мама собрала в два огромных мешка наши вещи – одежду, кастрюльки, немного риса и оливкового масла – и послала меня к Салману эль-Саади узнать, нет ли у него пустых сосудов для воды; я побежал через поле, споткнулся о камень и упал; из раны текла кровь, но я встал и побежал дальше. Вокруг меня все куда-то бежали, грузили на ослов вещи, переругивались и указывали на окрестные холмы: «Оттуда придут аль-яху́д[45]». Оттуда. Я смотрел на холмы, но не видел ничего, кроме заходящего солнца, и продолжал бежать, пока не добрался до их дома, и мама Васима дала мне большой кожаный бурдюк из лисьей шкуры и сказала: «Вот, отнеси маме, и пусть Аллах защитит ее». На обратном пути – колено все еще кровоточило – меня схватил за руку Камаль, водонос из нашей деревни, он вонзил в мою плоть ногти и закричал: «Бежите? Леуи́н[46], леуи́н? Тому, кто бросает свою землю, нет жизни». – «
