Тоска по дому - [60]

И Моше сказал:

– Верно, ты права, не поможет и не навредит.

Так мы и сидели несколько минут в машине, не двигаясь и ничего не предпринимая.

Раньше мы часто так делали: иногда он клал голову мне на колени, иногда я ему. Но в последние недели из-за проблемы с детским садом мы отдалились друг от друга. И вот сейчас я снова почувствовала, что он – мой, а я – его. Я позволила этому ощущению горячим шоколадом разлиться по всему телу.

– Пойдем. – Моше наконец открыл глаза. – Ноа ждет.

Я была рада, что это сказал он, а не я, и мне вдруг стало стыдно за позавчерашний сон про Амира: его рука, скользнув под платье, которого у меня нет, гладила мое бедро с внутренней стороны. «Зачем мне Амир, когда у меня есть такой плюшевый мишка», – сказала я себе и помогла Моше выпрямиться. Мы вышли из машины, тихо закрыли дверцы и вместе направились к дому; мы шли рядом, близко друг к другу, не так, как в последние недели, когда он шагал на полметра впереди меня. Пока я искала ключи от дома, он стоял, прислонившись к двери, и смотрел на меня таким нежным взглядом, словно был готов ждать так целый день или даже целую жизнь. Наконец я нащупала дно сумки, но тут Ноа открыла дверь и сказала:

– Хорошо, что вы вернулись, я уж боялась, что что-нибудь случилось.

Прежде чем я успела задать вопрос, она ответила:

– Дети в порядке, Лилах спит уже два часа, Лирон в душе.

– Пойду вытру его, – сказала я, но Ноа схватила меня за руку:

– Минутку, вы не сказали, что с Авраамом?

– С Авраамом нехорошо, – ответила я, а Моше добавил:

– Совсем нехорошо. – И он начал рассказывать ей плохие новости. Я пошла проверить, как там мой маленький принц, а когда вернулась, Ноа сказала:

– Я только что говорила Моше, что у меня есть дядя, точнее, брат моего деда, и с ним случилось то же самое, но через месяц негативные последствия наркоза исчезли и он стал таким, каким был прежде.

– Да, все мы молимся, чтобы именно так и случилось, – сказал Моше, снимая пальто.

– Вот, возьми. – Я достала из кошелька купюру в пятьдесят шекелей и протянула ее Ноа.

– Ты с ума сошла? – Она оттолкнула мою руку. – С какой стати?

– Я настаиваю, – сказала я.

А она ответила:

– Да ты что? Если уж на то пошло, это я должна тебе платить за возможность побыть с вашей прелестной девочкой. Но, если ты настаиваешь, принеси нам немного того, что ты готовишь. Когда мы включаем бойлер, из отверстия в стене идут такие запахи, что они сводят нас с ума.

– Договорились, – рассмеялась я.

А Ноа вдруг схватилась за голову:

– Ох, чуть не забыла!

– Что? – в один голос спросили мы с Моше.

– Этот араб, – ответила Ноа, – который работает у Мадмони. Он еще порвал Джине пакет. Он постучал в дверь. Интересовался, где старики, которые живут наверху, и почему их нет дома. Я спросила, какое у него к ним дело. Он сказал, что должен кое-что забрать из дома.

– Ха́лас, – сказал Моше. – Сейчас же пойду поговорю с Мадмони. Что это значит – кое-что забрать из дома? Почему? Разве это его дом?

– Он выглядел каким-то несчастным, – попыталась успокоить его Ноа. – Таким старым.

– Несчастный, несчастный, – сказал Моше и снова надел пальто. – Пусть не крутится здесь, рядом с детьми.

Амир уже знает, чем все закончится. Однажды, когда он будет искать на приемнике другую станцию и отведет взгляд от дороги, прямо перед ним появится грузовик и Амир крутанет руль. Тр-рах! И все. Все будет кончено в считанные секунды. Приемник, поймавший радиостанцию классической музыки, заиграет реквием. Завоет сирена скорой помощи. На встречной полосе сразу же образуется пробка, потому что водители будут тормозить, чтобы поглазеть на аварию.

Амир уже несколько раз успевал в последнюю минуту избежать подобного сценария. Вывернуть руль вправо. Или влево. Проскочить на волосок от гибели. Но он знает, что это не имеет значения. Он может строго соблюдать правила безопасности и не превышать скорость – в конце концов это все равно произойдет. Воображение уже рисует ему заголовок в газете: «Водитель, которому надоело слушать станцию «Галей Цахал», скончался». Или: «Музыкальная смерть» (если редактор предпочитает более лаконичные заголовки). Бороться с этим бессмысленно. Тем более – протестовать. Даже если его отправят проходить резервистскую службу в Секторе Газа или выяснится, что он неизлечимо болен, это ничего не изменит. Он все равно погибнет из-за музыки.

(И в этом, думает он, проявится своего рода цикличная закономерность, потому что музыка уже дважды спасала ему жизнь. Ну, насчет «спасала» – может, это слишком громко сказано, но каждый раз, когда он падал духом ниже некуда, например в учебке, он цеплялся за песню, которую в те дни передавали по радио, или за кассету, на двадцатилетие подаренную ему Моди; он впускал эти звуки в себя, и они помогали ему перевернуть страницу и начать отсчет заново; они напоминали ему, что в его жизни не все так плохо, далеко не все).

Что касается Ноа, то она уже побывала на полюсе холода. И вернулась.

В шестнадцать лет ей все надоело. Она положила рядом с кроватью упаковку акамола. И подумала: несколько минут тошноты, и больше никаких мучений. Мама плакать не будет. Даже когда обнаружит тело. Угрызения совести? По минимуму. Папа? Интересно, сколько дней ему понадобится, чтобы прийти в себя. Два? Три? Максимум четыре. Одноклассники считают ее странной и уже два года стараются с ней не общаться. Она танцует, как мальчишка, и задает слишком много вопросов. А мир – да весь этот мир прогнил насквозь. Он безнадежен. Какой смысл жить в таком мире, в мире без любви?