Тоска по дому - [37]
– Давай я тебе помогу.
Отец колеблется:
– Не сто́ит, уже поздно. Ступай домой. Ведь ты знаешь, что мама глаз не сомкнет, пока ты не вернешься.
– Брось, – настаивает сын, – вдвоем дело пойдет быстрее.
Он всем телом наклоняется к земле, собирает газету за газетой. Отец поднимает мотороллер и открывает ящик-багажник. Сын аккуратно укладывает газеты в ящик. Отец закрывает крышку на замок. И вот они уже команда. И можно продолжить маршрут.
Рассвет известил о своем появлении первыми полосами света над вершинами гор. Если бы в Кастеле водились петухи, именно сейчас они бы закукарекали. Сын обнимает отца сзади, и это прикосновение приятно им обоим. Ветер развевает их волосы, вышибает слезу из глаз. Они останавливаются возле очередного дома, и отец объясняет:
– Здесь надо обойти сад и оставить газету между прутьями решетки. Здесь хозяйка дома попросила оставить газету в кувшине, потому что подозревает соседей в краже газет. Здесь шатается плитка. А здесь собака, которую лучше не будить.
Ближе к концу утра они прибывают к дому, где живут Ноа и Амир.
– Этим, – объясняет отец, – бросают газету на крышу. Почему? Посмотри, сколько здесь валунов. Тот, кто работал до меня, в темноте сломал здесь ногу. И это очень неприятно. Кроме того, поначалу я заметил, что газеты они не забирают, но теперь это не так. Теперь они знают.
Сын достает из похудевшей пачки газет один экземпляр, отступает на два шага, оценивает расстояние. Затем бросает газету. Слишком сильно.
Хрясь! Моше Закиян просыпается от удара тупым предметом в лоб. Открывает один глаз. Открывает оба. Мгновение пребывает в недоумении. За пределами своего дома, накрытый пуховым одеялом, лежа на матрасе. Вдруг он замечает газету, черное на белом. Он ощупывает свой лоб в месте удара. С места, где он лежит, вполне можно прочитать заголовки: что-то о предосторожности. Очень холодно, и он плотнее закутывается в одеяло. Медленно, медленно рассеиваются утренние тучи над его мыслями, и восходит солнце памяти. Ему очень не хочется просыпаться. У них действительно было несколько дней затишья. Он починил протекающий кран над раковиной. Сима испекла пирог. Он читал детям книжки. Она с тоской смотрела на него из гостиной. Казалось, что оба они решили оставить эту тему, пока не утихнет буря. Но вчера, как выясняется, она отправилась с Ноа, студенткой, в детский сад на улице Пророка Илии. И вернулась оттуда, о-хо-хо, в боевом настроении. Он сидел в гостиной, обняв подушку. Молча принял первый залп упреков и насмешек. И второй залп. С каждой секундой он все больше нервничал. Наконец он ответил ей, все еще стараясь не обидеть. Но она, вместо того чтобы вникнуть в его доводы, набросилась на него за то, что он не так произнес одно слово.
– Не «красивше», а «красивее», – сказала она с насмешливой улыбкой, – пора бы тебе знать.
А он еще крепче сжал пустой стакан из-под сока и процедил:
– Говори по делу и не морочь мне голову.
Но ее было не остановить. Она повернулась к нему – на ее розовом фартуке красовались два масляных пятна. Она подошла ближе, обдав его брызгами воды:
– Ты не понимаешь, Моше, в том-то и дело. Если ты хочешь, чтобы и он так говорил, действительно поменяй ему садик.
Если бы только, думал он, пересчитывая, что и где у него болит, если бы он тогда притормозил, спал бы ночью в теплой постели. Если бы он вовремя вернул разговор в нормальное русло, можно было бы прийти к соглашению. Но нет. Он погнал свой автобус, пышущий злостью и гневом, на красный свет. Как «так»? Что значит «так говорил»? Он не понимал: «Что плохого в том, как я говорю?»
– Поговори со мной, – обращаюсь я к Ноа, – я хочу тебя послушать.
Но она отодвигается к краю кровати и съеживается. Поджимает под себя длинные ноги; черные волосы падают на лицо и закрывают шею. Уместный в Пурим яркий свитер, который она надела сегодня в Бецалель, внезапно смотрится нелепо. Из-под юбки выглядывают бедра – белые, аппетитные, – но сейчас не до них. По-видимому, работы, которые она сегодня сдала, были приняты плохо. Я приближаюсь к ней и заключаю в объятия. Вернее, я обнимаю воздух вокруг нее. Она дрожит между моими простертыми руками. Кажется, плачет. Как в песне Боба Дилана: «Она шествует как женщина. Целует как женщина. Но если сломается, то сломается, как девочка». Я прижимаю ее к себе и шепчу на ухо:
– Брось, что они понимают? Кто вообще идет преподавать в Бецалель? Те, у кого не хватает таланта. И они вымещают на вас свои фрустрации! – Дрожь усиливается. Я пытаюсь зайти с другого конца: – Ты знаешь, что я верю в тебя, верно? Верно или нет? – Она кивает легким, почти незаметным, но обнадеживающим кивком. Я целую ее в открытую часть щеки. Мои губы задерживаются на соленой коже. – Нони, я действительно считаю, что у тебя был отличный проект. И твои одногруппники тоже так считают. Одному преподавателю он не понравился, и что? Через пять лет, когда он захочет посетить твою выставку в Нью-Йорке, скажешь ему, что сожалеешь, но все пригласительные у тебя закончились. Хорошо?
На соленой щеке появляется тень улыбки. Появляется и исчезает. Я продолжаю фантазировать:
