Тоска по дому - [38]
– Ты будешь бродить среди своих фотографий, не говоря ни слова, только прислушиваясь к восхищенному гулу этих нью-йоркских вонючек. А рано утром мы встанем, купим газету Times, и там будет обзор твоей выставки под заголовком: «Самый большой израильский сюрприз после операции в Энтеббе». Или что-то вроде того. А в тексте особо отметят блестящий проект, посвященный религии и Богу. И красивые ножки художницы.
Шлеп!
Одна из этих красивых ножек бьет меня по колену.
– Прости! Не ножки, а ее творческий потенциал!
– А что, если мою выставку в Нью-Йорке тоже смешают с грязью? – спрашивает она и переворачивается на спину. Она больше не сжата в клубок. Больше не плачет. И устремляет на меня полуобиженный-полублагодарный взгляд своих красивых глаз.
– Тогда мы вернемся в «Хилтон», – предлагаю я, – помнем немного им простыни. А ты начнешь работать над следующей выставкой. О’кей?
– О’кей, – соглашается она. И после краткой паузы, совершенно серьезным тоном, спрашивает:
– Ты правда будешь любить меня, даже если я буду толстой вечной неудачницей?
После того как Амир высасывает из Ноа всю ее обиду, часть ее остается в нем.
И накапливается в глубине живота.
Так на него действует закон сохранения печали.
Верно. Я не должна была упоминать о том, что у Моше нет аттестата о среднем образовании, я знаю, что для него это чувствительный пункт, и неразумно ради победы в споре вспоминать то, что мужчина шепотом поведал тебе ночью. Тем более что он не сдал всего один-единственный экзамен, по английскому, и планирует сделать это, когда Лилах немного подрастет. Или когда Лирон пойдет в школу. Не помню. Но, при всем уважении, то, что он сделал, непростительно. Так не делают, если в доме двое детей и старший притворяется спящим, хотя на самом деле слышит каждое слово. Так не делают, если за неделю до свадьбы твоя будущая жена, прогуливаясь с тобой по иерусалимскому променаду, усаживает тебя на скамейку под деревьями и ясно и доходчиво объясняет тебе, что ничего подобного в ее семейной жизни не будет. Что ей вполне достаточно того, что она пережила в детстве, перед тем как отец их оставил. Взгляды соседей, вопросы детей в школе, ужин на следующий вечер после ухода, когда, заставляя себя болтать за столом, она улыбалась, пока не заболели лицевые мышцы.
После того как он раздавил ногой стакан, в доме стало тихо. Слышалась только веселая музыка за стеной у студентов. Я сказала:
– Я хочу, чтобы ты ушел. Сейчас.
Он молчал. Думаю, он был испуган не меньше, чем я. Я подошла к двери, открыла ее и сказала:
– Давай. Уходи. Не хочу тебя видеть.
Он закрыл дверь, прислонился к ней спиной и попытался объяснить:
– Я совсем не то имел в виду, просто не знаю, что на меня нашло. Мне жаль. Давай поговорим.
Отодвинув его в сторону, я снова открыла дверь и обеими руками вытолкала его за порог.
Он не сопротивлялся, поднял руки вверх:
– Хорошо, хорошо.
Я захлопнула дверь, закрыла ее на цепочку и воткнула ключ в замочную скважину. Пошла за веником и совком, собрала осколки. Крупные осколки валялись там, где Моше наступил на стакан, но более мелкие рассеялись по всей гостиной: по ковру, в темной пещере под диваном, за тумбой под телевизор. Сметая их, я нашла погремушку Лилах, которую искала не одну неделю. Вернула веник и совок в зазор между стеной и холодильником и пошла посмотреть, как там дети. Лилах спала младенческим сном. Я положила ее погремушку на тумбочку, утром будет ей сюрприз. Лирон с головой накрылся одеялом, только локоть торчал наружу. Когда он был поменьше, я боялась, что он может задохнуться, вот так, без воздуха, и каждую ночь сдвигала одеяло, но со временем убедилась, что он сам откидывает его во сне, и перестала беспокоиться. Я подошла к постели Лирона. Одеяло поднималось и опускалось слишком быстро, а дыхание ребенка было слишком легким, чтобы можно было поверить, будто он спит. Слышал ли он наш разговор? А если слышал, то что из него понял? Жаль, что нельзя спросить его, что он сам обо всем этом думает. Дать ему возможность принять решение самому. Начиная с определенного возраста дети разведенных родителей имеют право сами выбрать, с кем они хотят остаться, с папой или с мамой. Но Лирон еще маленький. И вообще, почему это я вспомнила о разведенных родителях? Я погладила его по спине через одеяло. Это наш обычный знак. Если он еще не спит, то поворачивается, открывает свои большие глаза и начинает рассказывать: о детях в саду, которые всегда ссорятся из-за того, кому в игре достанется бордовый цвет; о новой компьютерной игре, которая есть у Даниэля, и он хочет такую же; о том, что скрывается за звездами в небе. Но Лирон не повернулся. Его право. Я оставила его в покое и вышла из комнаты.
Моше постучал в дверь.
– Чего ты хочешь?
– Мне некуда идти.
– Какая трагедия. Иди к своим родителям. («Трагедия» – это словечко Ноа. Неужели я начала говорить, как она?)
– Они будут задавать мне вопросы. Ты хочешь, чтобы они задавали мне вопросы?
– Мне все равно.
– Хорошо, я понял. Ты совсем сошла с ума. Но только знай, тебе это не поможет.
– Посмотрим.
За дверью воцарилась тишина. Я посмотрела в дверной глазок, но ничего не увидела. Однако чувствовала, что он еще не ушел.
