Тоска по дому - [33]

В голове Ноа внезапно проносится бунтарская мысль: весь день я в дороге, таскаюсь туда-сюда. Если Сима и Моше расстанутся и нам придется оставить эту квартиру, я уйду. Найду себе другую в Рехавии. В компании с еще одной девушкой. И с белым балконом.

В голове Амира тоже проносится бунтарская мысль: как-то тесновато здесь в этом креслице.

А камера приближается к поляне в лесу: группа людей в мантиях молится дьяволу. Фокса Малдера, естественно, там нет. Дана Скалли прячется за кустом. Музыка становится громче. Еще громче. Барабаны вот-вот лопнут. Истерически визжат скрипки. Амир ерзает в кресле, пытаясь устроиться поудобнее.

– Остановка – пятнадцать минут! – объявляет Моше в серебристый микрофон.

Из задней части автобуса кто-то кричит:

– Сколько?

И Моше снова наклоняется вперед.

– Четверть часа, – повторяет он и терпеливо ждет, когда выйдет последний пассажир. Он смотрит в зеркало, обозревает и оценивает. Обычно старики выходят последними. Шаги мелкие, медленные, скрипучие. Но на этот раз последним ковыляет по проходу солдат, проспавший всю поездку. Винтовка болтается за спиной, и он ладонью хватает ствол, чтобы тот не ударился о дверь на выходе. И все-таки удара о дверь избежать не удалось. Прикладом. Моше выбрался из узкого пространства между сиденьем и металлической коробкой для монет, бросил последний взгляд на ряды сидений и выкатился наружу. Жестокий ветер обжигает лицо. Перекресток Масмия выглядит как после землетрясения. На остановке с отломанным козырьком валяется на черном асфальте железный столб с перечнем маршрутов. Повсюду разбросаны рекламные листки «Доктор Таракан – дезинсектор ООО». Между двумя автомобилями брошена перевернутая тележка супермаркета, хотя никакого супермаркета поблизости нет. Только огромная и несколько угрожающая автозаправочная станция и буфет, где можно купить питу с омлетом, с хумусом, с салатом и с острым соусом. Деликатес. Из-за этой питы Моше любит здесь останавливаться. Но сегодня у него нет аппетита. С самого утра у него в горле застряла тревога. Их ссора с Симой все продолжается и затягивается, а вчера, когда он вернулся домой, она снова от него отвернулась. Что ему теперь делать? Не размышляя, почти машинально, Моше идет к телефону-автомату и звонит своему брату, раввину.

– Надеюсь, что я не мешаю, уважаемый раввин Закиян, – говорит он. И брат, посмеиваясь, успокаивает его:

– Боже упаси, ты случайно застал меня на перерыве между занятиями, и, кроме того, дорогой мой брат, для тебя у меня всегда есть время. Что случилось?

Моше начинает рассказывать, сначала нерешительно, полуфразами, но постепенно входит во вкус. Все слова, которых ему не хватало вчера с Симой, вдруг чудесным образом находятся сами собой.

– Для меня Бог – это дом, – говорит Моше, – а для Симы – тюрьма. Для меня Бог – это мир и покой, а для нее – неустанное всевидящее око.

Менахем слушает терпеливо, время от времени хмыкая, давая понять брату, что он все еще на линии. И только когда Моше закончил свой рассказ и замолчал, Менахем вздохнул и сказал:

– Я поддерживаю тебя, полностью поддерживаю.

А Моше спрашивает:

– Но каково твое мнение? Что ты думаешь?

И Менахем отвечает:

– Что я думаю, не имеет значения, а скажу я вот что: «Свет сияет на праведника, и на правых сердцем – веселие»[23].

Но Моше, не совсем уверенный, что понял всю глубину библейского стиха, упорствует и снова спрашивает:

– Но что именно мне делать?

Менахем не успевает ответить, как слышится стук в стекло телефонной будки. Солдат со все еще красными глазами пытается что-то сказать. Он снимает с часов предохраняющую от удара наклейку и приближает циферблат к стеклу, показывая Моше время. Моше смотрит и приходит в ужас. Перерыв давно закончился. По его спине пробегает дрожь стыда. Ему следует закончить разговор прямо сейчас. Он торопливо благодарит брата, прощается и вслед за солдатом спешит к автобусу. На площадке перед автобусом уже собрались пассажиры. Кто-то бросает:

– Стыд и позор!

А другой добавляет:

– Это потому, что они монополисты. Поэтому они себе все позволяют.

Моше пробирается сквозь толпу, низко склонив голову от стыда. Ничего подобного с ним никогда не случалось.

– Так что скажешь? – спрашиваю я Ноа, когда через несколько дней она снова заглядывает ко мне выпить кофе. Пробегает по стенам взглядом фотографа, и я опять сожалею, что не успела прибраться до ее прихода. Единственные картины, имеющиеся у нас на стенах, это рисунки ваз, подаренные каким-то дальним родственником Моше, считающим себя чуть ли не Ван Гогом. И огромные фотографии братьев Моше и его родителей на нашей свадьбе. Так пусть бы хоть в доме был порядок.

– Ну, – подгоняю я ее, – все время только я и говорю, а ты? Что ты думаешь?

Я опираюсь на локти и жду приговора. Она начинает говорить. Останавливается. Начинает говорить. Останавливается.

– Чего ты боишься? – смеюсь я. – Скажи, что ты чувствуешь, не умом, а сердцем.

– Кто я такая, чтобы высказывать свое мнение, я ведь не… – протестует она.

Я закатываю глаза к потолку:

– Да ты не волнуйся, ведь я не стану воспринимать это как Синайское откровение, я просто хочу услышать другое мнение.