Тоска по дому - [31]

По дороге в Тель-Авив Амир создает для себя альтернативные заклинания:

– Лю люб люби любим любимых…

Или

– Ед еду едем едим…

Если бы он работал в рекламном агентстве, то мог бы сделать из этого стикер.

Но он не сделает. Он вообще не работает. В этом семестре он взял отпуск, чтобы учиться как человек (а это значит, что у него есть время подумать. Порой, как видно, даже слишком много времени).

Возможно, это была не слишком хорошая идея – прекратить работу. Такие долгие дни в пустой квартире. В первые утренние часы я еще в состоянии учиться: конспектировать, помечать нужные отрывки, выбирать подходящее слово из предлагаемых электронным переводчиком. Но через некоторое время – и каждый день это «некоторое время» становится все короче – я уже охвачен беспокойством, начинаю слоняться по дому. Пожирать изюм. Очищать апельсины и поедать их кожуру. Бросать теннисный мячик в стенку над компьютером и надеяться, что, отскочив от стены, он попадет в какой-нибудь предмет, разобьет что-нибудь, чтоб была драма. Иначе, без драмы, приходят ядовитые мысли. Я уже это знаю. Они ждут не дождутся, чтобы воспользоваться случаем, толпятся у моего порога, горят страстью захватить пустое пространство, словно один из участников свидания, наименее уверенный в себе. Они побуждают меня завидовать тому, кто работает, чьи дни заполнены до предела, и он может с радостью вытеснить из сознания – по крайней мере, на несколько часов – все, что его беспокоит. Да, а что плохого в таком вытеснении? Целые теории в психологии построены на предположении, что вытеснение из сознания, подавление наносит вред душе человека и людей следует освобождать от механизмов подавления, как освобождают от захватчиков оккупированный регион. После половины семестра, проведенной дома, я говорю: вытеснение из сознания замечательно. Отрицание великолепно. Да здравствует сублимация! Я говорю, но продолжаю расхаживать, потерянный в четырех стенах. Соки души поднимаются в моем горле. Теории Шмуэля из клуба возвращаются, чтобы докучать мне. Его красный – белый – прозрачный мир угрожает и привлекает. Его потрескавшиеся очки ранят душу. Мысли «что будет» совершенно не важные, совершенно не существенные сейчас, – настойчиво всплывают в моей голове: что будет, когда иссякнут мои сбережения? Что будет с учебой? Что будет с пятном, появившимся на потолке после взрыва водонагревателя, которое с тех пор только разрастается во все стороны? Как я стану психологом со всем тем, что в меня прорывается? Все на меня влияет. Ведь даже собственного смеха у меня нет. Всякий раз я присваиваю себе смех близкого мне человека. Когда-то я смеялся, как мой отец, потом – как Моди, теперь – как Ноа. А в конце концов буду смеяться как Шмуэль, смехом сдавленным, дерганным, скачущим, который обрывается сам по себе.

Если бы на улице не пришлось мерзнуть, я бы прогулялся немного по окрестностям, до супермаркета «Дога», вернулся через детскую площадку со сломанными качелями, минуя магазин канцелярских товаров, который всегда закрыт. В последний раз, когда я ходил на прогулку, у меня щеки болели от холода. Если бы шел снег, то, по крайней мере, во всем этом было бы нечто романтическое, но Маоз-Цион находится как раз на разделительной линии: здесь достаточно холодно для того, чтобы в течение трех месяцев мариновать людей в банках из камня, но недостаточно холодно для белых хлопьев снега.

Я помню свой первый снег в Иерусалиме. Я снова был новичком в своем классе, и никто не потрудился поставить меня в известность о существующем в Иерусалиме неписаном правиле: если выпадает снег, то никто – ни ученики, ни учителя – не приходят в школу. Охранник на входе улыбнулся мне печально и милосердно, как только я пересек порог школы. Я не понимал почему. Шагая пустынными коридорами, я все ждал, что кто-нибудь из учеников выбежит мне навстречу с баскетбольным мячом в руках или одна из учительниц появится в коридоре, стуча каблуками, но, только войдя в класс, я все понял. Стулья на столах были перевернуты. На доске были написаны вчерашние задания по Танаху: «Подробно изложить, объяснить и обосновать причины падения царя Шаула». За окном продолжали кружиться снежинки, выписывая в воздухе завитушки, словно копируя подпись моего отца. Я снял со стола один стул, мой стул, и сел. Любое мое движение – перемещение портфеля, смена позиции на стуле, кашель – производило в пустом классе невероятный шум. Я подождал несколько минут: вдруг все-таки придет одна из тех прилежных, усердных отличниц, которые сидят в первом ряду. Но когда этого так и не случилось, я встал, намеренно с шумом перевернул стул на столе и отправился домой. По дороге я сминал комья снега, скопившиеся по краям тротуара, и мои глаза слезились от ветра.

Вот и сейчас мне тоже хочется поставить на стол перевернутый стул и уйти. Но куда? Конечно, я могу позвонить кому-нибудь. Только вот кому именно? В такое время весь мир играет в «музыкальные стулья», и я единственный, кто остался стоять. Недосягаемая Ноа мечется между Бецалелем и кафе. Давид занят выше крыши репетициями своей группы «Лакрица», готовя первое выступление в иерусалимском театре «Паргод». Он звонит мне обычно ночью, между часом и двумя, и охрипшим от пения голосом воет от тоски по Михаль. Я его успокаиваю, напоминаю ему о ее скверных качествах (только бы она не вернулась к нему, иначе мне несдобровать) и отправляю его обратно, на репетицию. А сумасшедший Моди путешествует по миру. Ах, как бы в кайф мне было сыграть с ним в теннис. Один-два сета. Подача бэкхендом вдоль линии. Удар с лета – воллей, мягкий, коварный, ему до этого мяча не дотянуться. А потом в пабе Теннисного центра сидеть потным и томимым жаждой, пить и смеяться, смеяться и пить. Но он сейчас так далеко, мой лучший друг. Раз от разу его письма становятся все более забавно-философскими, насыщенными каким-то пьянящим чувством свободы. И отвлеченными. Весьма отвлеченными. Что ежедневно оставляет меня наедине с голосами Моше и Симы, ссорящимися за стеной.