Тоска по дому - [101]

Если ты еще не догадался, вчера ушла Нина. У нее кончились деньги. Я достал свой дорожный пояс, высыпал на нашу кровать все его содержимое, разделил доллары и дорожные чеки на две стопки и сказал ей: «Tuyo» («твое» по-испански). Мы уже начали немного лопотать на этом языке, который оба знаем плохо, но, по крайней мере, понимаем. «Нет», – сказала она и сгребла все в одну кучу. «Но почему?» – крикнул я на иврите. Она пожала плечами и добавила: «No, no, no possible». («Нет, нет, невозможно».) Я упал на колени. Сложил вместе обе ладони и умолял ее остаться. Изобразил жуткую обиду. Безумие. Ничего не помогло. Ее идиотская чешская гордость не позволила ей принять мои деньги. У них, объяснила она мне при помощи жестов, девушка, берущая деньги у мужчины, считается шлюхой. «Какая шлюха, при чем тут шлюха? – возмутился я и ударил себя кулаком в грудь. – Ты не понимаешь, что я тебя люблю?» – «И я тебя люблю», – сказала она, если я правильно понял ее чешский. И крепко обняла меня, и продолжала обнимать всю ночь, даже во сне. Но утром, когда я спросил ее, не изменила ли она свое решение, ее «no possible» звучало еще тверже и решительнее, чем накануне, как будто она станцевала с этой возможностью танго и окончательно ее отвергла.

Вчера вечером я проводил ее до автобусной станции. Что еще я мог сделать? Кроме нас там в основном были сельчане с курами. Ночью они едут в большой город, расстилают на плитах центральной площади циновки и спят там, чтобы успеть занять хорошее место на базаре. В воздухе невыносимо воняло курами, загаженную землю там и сям устилали серые перья. В последней попытке переубедить Нину я негромко закукарекал, но она даже не улыбнулась. Ровно в одиннадцать часов – все автобусы в этой поездке дико опаздывали, но именно ее, как назло, прибыл вовремя – Нина забралась на крышу, чтобы проверить, крепко ли привязывают ее рюкзак, а затем спустилась ко мне для прощального объятия. Она протянула мне компакт-диск Дворжака, тот, что ставила мне в нашу первую встречу, и сказала: «Tuyo». Я отказывался: «Не надо, я же знаю, как ты любишь этот диск!» Но она поджала губы, и мне пришлось сдаться. У меня не было для нее подарка, кроме длинного письма на иврите, и я надеялся, что в Праге она найдет кого-нибудь из еврейского квартала, чтобы ей перевели. И поцелуя.

В четверть двенадцатого она уже не махала мне в окно. Тяжело ступая, я поплелся назад в гостиницу. Я был совершенно без сил, как после соревнований по триатлону в Эйлате, и, когда вернулся в комнату, рухнул на кровать и уставился на сломанный потолочный вентилятор. Меня одолевали печальные мысли, например, что любовь подобна кинотеатру: в нем есть великолепное фойе с портретами актеров и кадрами из фильмов на стенах, но к выходу из него ведет узкий пропахший мочой коридор, и обязательно находится идиот-служитель, который распахивает двери за несколько минут до окончания фильма, и тебе стоит немалого труда не обращать внимания на льющийся с улицы свет.

Хватит себя мучить, приказал я себе перед тем, как заснуть. Послезавтра будет новый день.

Но сегодня мне ничего не хотелось. В полутора часах ходьбы от поселка был термальный источник. Я к нему не пошел. В посольстве, в часе езды на автобусе, меня наверняка ждало твое письмо, но я туда не поехал и не знаю, как у вас с Ноа дела. И понятия не имею, привел ты сумасшедших в норму или они свели тебя с ума. Мне это очень любопытно. Очень. Но пойми, братишка, я с трудом заставил себя сходить пообедать. И то не притронулся к мясу, а съел только гуакамоле. Ты можешь поверить, что я проигнорировал стейк, лежавший у меня на тарелке? Хуже того. Красотка-француженка, сидевшая за столиком у стены, весь обед демонстрировала мне свои ямочки, но я к ней так и не подошел. Даже не улыбнулся ей в ответ. Встал из-за стола и потащился к гостинице, и прохожие на улице казались мне враждебными, опасными врунами, поэтому я ускорил шаг, а добравшись до комнаты, лег, хотя поднялся с постели всего час назад, и вдруг задумался о своих родных. Я уже несколько месяцев о них не вспоминал, а тут представил себе, как они сидят за ужином без меня, и мне захотелось к ним. Есть салат из баклажанов или картофельный салат под майонезом. Затеять с мамой глупейшую перепалку. Смеяться над несмешными шутками папы. Убрать после ужина посуду и загрузить ее в посудомойку.

Позже, ночью, я услышал из бара под гостиницей музыку. Это была песня, под которую мы любили танцевать, «Come on Eileen» группы Dexy’s Midnight Runners, и у меня начало в такт подпрыгивать колено. Но танцевать не хотелось. Знакомиться с другими людьми? Зачем? Чтобы через два дня с ними проститься?

Как там в песне группы «Каверет»? «Возможно, это конец»? Вполне возможно. Но возможно, завтра утром я встану и у меня в груди снова засияет солнце.

В любом случае сообщу тебе заранее, когда забронировать корт.

Жду не дождусь, когда обыграю тебя всухую.

Моди

Проснувшись в субботу, я по прямоугольникам света на стене комнаты понял, что вышло солнце. Солнце! Я открыл жалюзи, и все осколки битого стекла на пустыре засверкали, посылая мне солнечные зайчики. Ветер, влетевший в комнату, был холодным, но приятным. Отличная погода для футбола, как говорят в радиопередаче «Голы и песни». И для экскурсий. До того как погиб Гиди, мы много путешествовали, главным образом вместе с семейством Хадас. И к горе Кармель, и в Галилею, и к разным речушкам, названий которых я не помню. Вставали пораньше, папа сидел в гостиной с картой на коленях, планируя маршрут, мама готовила на кухне бутерброды, я наполнял водой бутылки из-под кока-колы, а потом помогал ей заворачивать бутерброды в фольгу. За несколько минут до выхода, как всегда, звонили Хадасы и сообщали, что немного опоздают. Папа вздыхал и говорил: «Как и следовало ожидать». А мама добавляла: «Я не понимаю, почему нельзя сразу договориться, что встретимся чуть позже?» Но когда мы встречались на автозаправке Шаар ха-Гай, никто уже не вспоминал об опоздании, все обнимались и целовались: сначала папа с Ами, который служил с ним в армии, и папа был его командиром, а мама с Ницей Хадас, а потом папа с Ницей, а Ами с мамой. И только мы с Широй Хадас стояли поодаль друг от друга; нам не хватало смелости завести разговор или хотя бы поздороваться, она играла своими кудрями, а я разглядывал свою обувь. Но тут мама говорила – а говорила она всегда одно и то же: «Йотам, ты ведь знаешь Ширу, верно?» Ница Хадас смеялась: «Нехама, зачем ты смущаешь детей?» Тогда папа говорил: «Ладно, девочки, у нас мало времени. Надо двигаться. Сегодня нам предстоит долгий путь». Мы садились в машины, заправляли баки девяносто шестым и отправлялись в дорогу. Каждые несколько минут папа спрашивал маму: «Ты их видишь? Ты их видишь?» И она отвечала: «Да, едут прямо за нами». И начинала напевать песню, которую часто передают по радио; иногда к ней присоединялся папа и они пели вместе, он – низким голосом, как у певца, а она – голосом мамы, и он клал руку ей на колено, а я ерзал на заднем сиденье, устраиваясь поудобнее, и смотрел в окно на дорожные указатели с названием мест, где я никогда не был. Например, Эльяхин и Эльяшив, которые всегда следуют один за другим. Или Кейсария и Биньямина, и отец всегда говорил, что при случае стоит там остановиться, но случай так ни разу и не выпал, а потом пейзаж за окном менялся, появлялись холмы, и мама спрашивала, какой бутерброд я хочу. «А какие есть?» – интересовался я, а она отвечала: «Есть с сыром, есть с пастромой и с хумусом, есть с пастромой без хумуса». Я брал бутерброд, снимал фольгу и думал о том, что скоро мы прибудем на место, откуда начнется наша прогулка, и я снова увижу Ширу Хадас, и у меня появлялся такой приятный страх в животе. Это немного отбивало аппетит, но я все равно жевал, чтобы мама не говорила: «Не понимаю, зачем я старалась и готовила бутерброды, если ты ничего не ешь».