Тоска по дому - [102]

Солнце за окном сияло так ослепительно, что я подумал: «Может, удастся уговорить маму и папу отправиться на прогулку, хотя нам полагается грустить». Может, они тоже видели солнце и вспомнили семью Хадас? Но когда я вышел в гостиную и посмотрел, чем занята мама, я уже не был так уверен. Она сидела перед большой фотографией Гиди. Рядом горела поминальная свеча и лежал выпускной альбом класса Гиди. Там же стояла коробка бумажных салфеток с торчащим наружу уголком одной из них. Но я все же набрал в грудь воздуха и спросил, не хотят ли они пойти сегодня на прогулку, потому что погода прекрасная. А она, не отрываясь от альбома, сказала:

– Не знаю, спроси у папы.

Тогда я пошел к папе, который лежал в постели, читал субботнюю газету и курил сигарету. Он пробормотал:

– Не знаю, спроси маму.

Я громко закашлялся, напоминая ему, что ненавижу, когда он курит, и сказал:

– Уже спрашивал.

Тогда он оторвал свой взгляд от газеты и произнес:

– Йотам, если ты еще не заметил, мы не очень настроены на прогулки, и не думаю, что надо объяснять тебе почему.

Я хотел сказать ему, что он действительно ничего не должен мне объяснять и что мне тоже не хватает Гиди, не только им. Но я не знал, как это сказать, слова не складывались в предложения, поэтому я промолчал. Он тоже молча раздавил сигарету в пепельнице, стоявшей на тумбочке, и вернулся к своей газете. Я закашлялся еще сильнее, чтобы он поднял на меня взгляд, но это не помогло, и я ушел, вытащил из огромной кучи грязной одежды рубашку – у мамы нет сил на стирку – и вышел из дома. Мама крикнула мне вслед:

– Йотам, ты куда?

Но я не ответил. Если хочет знать, пусть встанет с дивана. Я добавил к памятнику Гиди еще несколько камней – я постоянно добавляю камни, но памятник почему-то не становится выше, – и поговорил с братом. Сказал, что ужасно по нему скучаю и очень сожалею, что в последнюю субботу, когда он был дома, до того, как все случилось, я мешал ему говорить по телефону с девушкой с его военной базы. Я надеюсь, что он меня простил, и если он и в самом деле меня простил, то пусть скажет маме и папе, пусть оттуда, с небес подаст им знак, что он не возражает, чтобы мы пошли на прогулку, что он сам гуляет по райскому саду и нам незачем целыми днями сидеть дома. Я чувствовал себя немного странно, разговаривая с камнями, как один из тех полусумасшедших из клуба Амира, а когда договорил, то стал ждать ответа; я ждал, что какой-нибудь камень упадет и это будет знак, что Гиди меня слышит. Но ни один камень не упал. Тогда я бросил это занятие и пошел к Амиру. Постучал, но мне никто не ответил, хотя, судя по звукам, в квартире кто-то был. Я мог бы взять ключ под вазоном, открыть и сам посмотреть, но не стал этого делать. Мне хотелось прогуляться. Вот чего мне хотелось. Но никто не соглашался составить мне компанию. «Ладно, пойду один», – решил я, спустился по мощеной дорожке, пересек шоссе, прошел мимо дома Мадмони, который уже походил на настоящий дом, только без дверей, и двинулся дальше по тропинке, ведущей к воде; я оцарапался о колючие кусты, но мне было все равно; хотелось пить, но я терпел и продолжал идти вниз, пиная камешки и напевая про себя: «Я гуляю, я гуляю, мне никто не нужен». За большим деревом, в ветвях которого я когда-то построил из досок шалаш, была скала; Гиди как-то сказал мне, что это – граница и дальше идти нельзя. Но я шел и шел вперед, пока дома нашего квартала не скрылись из виду. Вскоре тропинка уткнулась в огромный куст и оборвалась, как будто устала. Меня это немного смутило, потому что до этих пор я, по крайней мере, знал куда иду, а тут вдруг оказался посреди вади, понятия не имея, что делать дальше. Когда что-то подобное случалось во время наших семейных прогулок, папа доставал карту, изучал ее пару минут и объявлял: «Направо!» Или: «Отсюда идем по красным меткам». Но у меня не было карты, а даже если бы и была, я не знал, как ее читать, потому что, когда папа звал меня: «Иди сюда, Йотам, посмотри на карту, я научу тебя ориентироваться на местности», – я обычно наклонялся над картой, делал серьезное лицо, но думал о чем-нибудь другом.

И тут я увидел небольшой дом.

Сначала я подумал, что этот дом – что-то вроде видения, потому что было ужасно жарко, а мама как-то говорила, что если в такую жару не пить достаточно воды, то могут привидеться всякие вещи. Я пошел к дому, но через несколько метров он и вправду исчез, во всяком случае, я его больше не видел. Я сделал еще несколько шагов, и дом появился снова. Оказалось, он прятался за деревьями. Я подошел ближе и увидел стены из старых грязных камней и маленький и низкий дверной проем. Это придало мне смелости. Продравшись сквозь кусты, я вышел к дому.

И, только приблизившись к нему вплотную, обнаружил, что у дома нет не только двери, но и крыши. «Наверно, здесь уже никто не живет», – подумал я. И вошел внутрь.

Саддик выходит справить малую нужду. Поднимает полог палатки, нагибается, щурится. Очень холодно. Ветер завывает. Он направляется к дальнему кусту. Спотыкается о камень. Ругается сквозь зубы. На сторожевой вышке слышится смех. Мощный прожектор освещает холм за холмом. «Если побежать сейчас, – думает он, расстегивая ширинку, – если побежать и попытаться перелезть через забор, охрана начнет стрелять». Очередь. Еще очередь. И все закончится. Больше никаких унижений. Никаких принудительных работ. Никакой тоски, внезапно подступающей к горлу. По телу от макушки до пяток пробегает дрожь. Саддик вспоминает, как зимой они с братом выходили, дрожа от холода, по малой нужде и считали вслух: «Один, два, три!» Он застегивает молнию на ширинке и снова глядит на забор. «Может, завтра попробую, – говорит он себе. – Или через несколько недель, когда Мустафа Аалем закончит учить меня правильному ивриту. Не горит».