Храмов услышал шаги на крыльце — и на печку. Лежит и живот репьем натирает.
Староста вошел в хату, снял шапку, перекрестился на пустой угол и сказал:
— Мир дому вашему. — Потом поглядел на хозяйку и строго спросил: — Почему иконы не висят? Немцы любят дома, где висят иконы.
— Нет у нас икон.
— Зайди ко мне, выдам на время. Где Семен-то?
— Там, — Храмова указала на печку.
И в это время раненый лейтенант произнес громко:
— Вперед! Смерть фашистским гадам! Вперед!
Екатерина Степановна задохнулась от испуга.
— Эк, как бредит, — староста покачал головою, —Видать, здорово прихватило мужика. Только пусть с печки слезает. При тифе и так человеку жарко, а ты его еще на печку. — Селиванов усмехнулся как-то странно и ушел.
Тяжелая тишина повисла в доме. Храмовы молча ждали, когда придут немцы.
И они пришли очень скоро. Но почему-то в дом к Храмовым солдаты не пошли, а, остановившись на почтительном расстоянии, вбили колы с какими-то дощечками. Вбили и поспешно ушли... Храмовы не верили своим глазам. Наконец, они опомнились. Семен Васильевич приказал:
— Иди-ка, Катерина, погляди, что за штуки они оставили.
Екатерина Степановна, накинув Платок на плечи, вышла на улицу и заторопилась к столбику с дощечкой. Там по-немецки и по-русски было написано: «Тиф».
Храмова облегченно вздохнула и перекрестилась.
Вскоре такие знаки были поставлены еще возле двух домов... А через неделю только три дома остались «нетронутыми сыпняком», и немцы решили на время уйти из деревни. Они покинули Ореховку на рассвете. Староста Селиванов провожал их. Подобострастно кланялся, крестился и причитал:
— На кого же вы нас, отцы-родители, покидаете? Что же с нами теперь будет?
— Не плаччь, Пьетр, — успокоил старосту майор Шмюккер, садясь в машину. — Кончался эпидемий, и мы возвратился в Орьеховка. Ауфвидерзейн, Пьетр.
— Видерзейн, видерзейн, господин майор. Видерзейн!
— Бьереги Орьеховка! — прокричал Селиванову майор на прощание из закрытой кабины.
— Это уж не извольте беспокоиться... не извольте беспокоиться.
Накануне шел мокрый снег, а к уходу немцев приморозило.
Машины с солдатами катили легко. Вот и последний грузовик скрылся в лесу.
Цыганское красивое лицо старосты посуровело. Селиванов распрямил плечи и, плюнув вслед машине, гневно сказал:
— Будьте прокляты!
Круто повернувшись, Петр Никитович направился размашистыми шагами к дому под зеленой крышей, взошел на крыльцо и громко постучал. На стук выглянула старуха. Она поклонилась Селиванову.
— Тиф у нас, батюшка, — захныкала старуха.
— Слыхал, — усмехнулся Селиванов. — Да хватит тебе, Прасковья, кланяться-то. Зови старика.
— Так оно того, Никитич, тифный.
— «Тифный!» Все равно зови. Да скажи, чтобы пузо репейником не натирал. Не буду сыпь проверять.
— Чево? — Прасковья открыла рот.
— Иди, Прасковья, иди. Зови Павла.
Вскоре на крыльцо вышел дед Павел, по прозвищу Казак.
Он ничего не смог понять из сбивчивого рассказа жены. Единственное, что уяснил он, это то, что надо срочно выходить на крыльцо к старосте Селиванову. И дед Казак вышел с таким видом, будто староста только что помешал ему отойти в иной мир. И сил-то у него, у тифозного, только и хватило, чтобы выйти ка крыльцо к господину старосте. Дед держался за живот, ноги у него тряслись от «слабости», щеки были втянуты, глаза выпучены.
Селиванов глянул, на деда и захохотал. Смеялся до слез и все приговаривал:
— Ну, Казак! Ну, артист!.. Ох! Сейчас помрет от тифа.
Но дед Казак не сдавался, продолжал быть «тифозным». Сиплым голосом умирающего он спросил:
— Зачем звал-то, господин староста?
Петр Никитович от этих слов сразу смолк и потемнел лицом.
— Хватит, Павел, болеть. Не трясись и глаза не выкатывай — вредно. Ты такой же тифозный, как я староста... Немцы ушли. «Тиф» сделал свое дело... — Селиванов пристально поглядел на своего давнишнего друга. И после этого взгляда дед Казак перестал трястись и выпучивать глаза.
— Ну, што? — холодно спросил он.
— Садись, покурим, — попросил Селиванов.
— Дык, я и постою.
— Не хочешь с предателем рядом сидеть?
— Лежал долго и постоять хочется, — ушел от прямого ответа Казак.
— Ну, постой, постой, — Селиванов закурил. — Никому не должен был говорить я того, что тебе сейчас скажу... Старостой быть мне приказал подпольный райком партии... Тяжело мне, Павел, тяжело. И пуще всего от людского презрения. Ведь и ты меня немецким прихвостнем считал? А?
— Врать не стану — считал.
Друзья посидели, не разговаривая. Пришло запоздалое утро поздней осени, но пришло оно с солнцем. И так давно не было солнца, что они глядели на него как на дорогой подарок природы.
— Посмотри-ка, — сказал дед Казак. — Немцы ушли, и солнышко засветило...
— Засветило. — Селиванов улыбнулся солнцу.
— Слушай, — спохватился Казак, — а кто же у нас первый тиф-то надумал?
— Да Храмов. Зашел как-то к ним, гляжу, а Семен «болеет на печке» тифом.
— Это какой же дурак при тифе на печку забираться ему присоветовал? — возмутился дед Казак.
— И я ему про то сказал. А тиф Семену понадобился для отвода глаз. Раненого он с Катериной выхаживает... Вот тогда я и доложил майору Шмюккеру о тифе в деревне. Он побелел даже и велел столбики с запретными объявлениями поставить.
