Тополиный пух: Послевоенная повесть - [34]

— Кто там? — вышла в сени Ольга.

Никто не отвечал, но теперь уже постучали в дверь. Она открыла. Ее оттолкнули, и Ольга почувствовала чуть ниже лопатки прикосновение чего-то тяжелого.

— Кто дома? — спросил ее голос сзади.

— Никого.

— А где отец?

— Вечерню служит.

— Да ты опусти автомат-то, — откуда-то из темноты сказал другой голос. — Видишь, девчонка совсем оробела. А мы ведь зла ей никакого чинить не будем… Попросить ее хотим, как свою, как дочку…

— В доме никого нет, товарищ командир. Лошадей тоже нет, — снова услышала Ольга, и слабый луч карманного фонаря скользнул по ее лицу.

«Партизаны», — догадалась она; ей начали объяснять:

— Беда тут у нас случилась… Товарищ ногу подвернул… Ходили мы по лесу, пичужек разных стреляли, а он оступился. Да так, что идти не может. Обмыть бы ему ногу-то да перевязать…

Они втащили в дом грузного парня и положили на лавку в передней комнате. Грязная, набухшая кровью тряпка обматывала его колено. «Вот это подвернул, — заметила она про себя, доставая из печи чугунок теплой воды. — Сказали бы уж лучше правду… А может, им нельзя говорить?.. Конечно, нельзя! Я-то что?! Ну, да ладно… Скорее бы только уходили и раненого уносили…»

Однако они не могли взять с собой раненого. Даже втроем им не дотащить бы парня до лагеря, а потом кто знает, может быть, придется и отстреливаться, лошадей же нет.

— Ты вот что, дочка, — обратился к Ольге человек, который приказывал кому-то несколько минут назад опустить автомат, — подумай, куда до завтра спрятать нашего товарища. Да так, чтобы ни одна душа не знала… А завтра, как твой батька уйдет к вечерне, мы за ним придем. Ладно? Но только не вздумай шутковать, дочка… Ой, не думай, — покачал он головой. — Выдашь, не простим мы тебе этого…

— Вы сами его прячьте, — опустила она глаза. — Идите в сад и прячьте в сарае.

— И то ладно, — протянул он. — Завтра, как будет все спокойно, ты знак нам дашь.

Ольга удивленно посмотрела на него и даже при слабом свете лампы увидела, как давно он не брит.

— Повесишь к вечеру у дома белье на веревке, и мы будем знать, что все тихо… — продолжал небритый. — Постирать-то у тебя небось найдется чего?

— Найдется, — ответила и спросила: — А если погоды не будет?

— Какой погоды? — не понял он.

— Дождь пойдет и белье будет вешать нельзя?

— Права, дочка, — улыбнулся небритый. — Не учел… Тогда, к вечерку печку затопишь, чтобы дым шел. Ну, там сварить себе что-нибудь понадобилось или еще что… Так можно?

— Можно, — согласилась она.

— Ну, на том и порешили… Да, — обернулся он к ней, уже уходя, — если не сможешь затопить печь…

Он помолчал.

— Ну, помешает тебе кто-нибудь… Да мало ли что… Скажи ему об этом, — кивнул на раненого небритый, — а то ведь он беспокоиться будет… — И, взглянув на парня, добавил: — Не робей! Все будет хорошо. Если не завтра, то послезавтра придем. Только лошадь достанем… Да, дочка! — вновь обернулся он к Ольге. — Не найдется ли у тебя какого-нибудь хлебца парню? А то ему, может, дня три ждать нас придется…

Ольга видела, как блеснули у них глаза и как впились они взглядом в большую краюху, которую она принесла с кухни. «Партизаны, а голодные».

Когда они ушли и унесли в сарай раненого, Ольга еще долго сидела, дрожа всем телом, и не в силах была остановить озноб. Потом встала, протерла остатками теплой воды пол, лавки и снова присела к столу.

Вернулся отец. Молча прошел к себе и, не зажигая света, лег спать. Вскоре заснула и она.

Весь другой день Ольга не находила себе места… «Скорее бы подходил вечер», — думала она, поглядывая с беспокойством на покрытое тяжелыми облаками небо. Дрова лежали рядом с печкой наготове. Чугунок с водой стоял здесь же.

Посидев немного на широкой лавке, стоящей под массивными образами, она подошла к окну — какое-то подсознательное чувство заставило ее это сделать и… пошатнулась: к дому шли отец и немецкий офицер. Ольга быстро стала выносить дрова в сени. О том, чтобы затопить печь, не могло быть и речи.

Офицер сидел у них допоздна. По дому разносился все тот же противный запах самогона, и захмелевший офицер отрывисто, по-собачьи, что-то говорил отцу. Из комнаты, где они сидели, до нее долетали только отдельные слова.

Утром, как только встала, увидела у калитки Шурку. «Это еще что такое? Что ему здесь нужно?.. — И моментальная, как ей казалось, догадка поразила — Ах ты, гаденыш маленький, шпионишь?» Глаза Ольги налились злостью. Ей захотелось отхлестать Шурку по щекам, отхлестать сильно, так, чтобы ему было нестерпимо больно, а потом нарвать ему уши и вытолкнуть его отсюда пинками. Она вышла на крыльцо. Шурка был уже рядом и добродушно смотрел на нее. В ней что-то поколебалось. Однако неприязни к мальчику не убавилось, потому, наверно, и глаза оставались такими же. Она смотрела на него и ждала, что он скажет. А Шурка, заглянув через ее плечо в открытый проем двери, как бы желая убедиться, что там никого нет, спросил, почему она не топила печку. Ольга даже отступила назад. «Откуда он знает? Кто его послал?» Вопросы теснили голову, но она молчала. Видимо, хотела прочесть ответ прежде всего в Шуркиных глазах. Их взгляды столкнулись. По-разному смотрели они друг на друга. Ольга — с сомнением и жадностью, Шурка — с любопытством и спокойствием. И это его спокойствие Ольга уловила. Оно, как электрический ток, передалось ей и заставило поверить этому худенькому пареньку, которого знала, как знала и его отца и мать.