Тополиный пух: Послевоенная повесть - [33]

Собрав оставшийся персонал, Павел Андреевич объявил, что все врачи и медсестры могут продолжать работу, и пошел по больнице. Пожилой немец, заместитель главного врача, как он представился, сопровождал его.

Войдя в первую же палату, Павел Андреевич оторопел. Палатой эту серую комнату с высоким потолком назвать было нельзя. Это скорее была солдатская казарма, в которой только что закончилась перестрелка. Везде была грязь. На полу валялись одеяла, подушки, битые стекла. Некоторые кровати были перевернуты, тумбочки сдвинуты. А вообще беспорядок был несусветный, глаз даже не сразу различил живые лица больных. Появление советских вызвало в палате движение, в котором легко угадывалось беспокойство. Павел Андреевич впервые, пожалуй, почувствовал тогда в немцах людей, которых надо пожалеть, успокоить.

— Гражданин лейтенант, — внезапно окликнул его женский голос.

Он обернулся и увидел исхудалое лицо, закрытое до подбородка солдатской шинелью.

— Гражданин лейтенант, — повторила женщина. — Простите, что я не называю, как это у вас полагается, «товарищ лейтенант». Но ведь вы можете обидеться, если к вам так тут кто-то обратится из здешних.

Она говорила на чистом русском языке.

— Вы русская? — не удержался он от вопроса.

— Да.

— Как вас зовут?

— Ольга.

— Что с вами?

— Плохо…

Кровать стояла у самого окна, и набежавший ветер заиграл ее волосами, накрыл прядью глаз. Она не пошевелилась, чтобы поправить. Он приказал вынести ее из палаты и поместить в какую-нибудь отдельную комнату.

Пока солдаты выполняли приказание, переводчик переводил его вопросы:

— Кто она? Откуда?

Врач пожимал плечами.

— Привезли только вчера… Вчера… — талдычил он. Когда Павел Андреевич вошел в комнату, куда ее поместили, она показалась ему совсем другой. Глаза женщины ожили, а на щеках даже появился румянец. Она силилась улыбнуться.

— Вы можете говорить? — спросил он ее. — Или отложим наш разговор до следующего раза.

— Нет, — сказала Ольга. — Давайте говорить сейчас, потому что другого раза может и не быть…

Ольга начала свой рассказ.

— До войны мы жили в деревне, — спокойно звучал ее голос. — Мать умерла рано, когда мне было всего пять лет. Как ни странно, но я на всю жизнь запомнила тот день, когда мама с белым лицом лежала вся в цветах на большом столе, а кругом было много народу. Я еще сказала тогда: «Мамочка, дай цветочек». Но мама не отозвалась, а взрослые, как я помню, заплакали еще горше. Отец больше жениться не мог — он был священник, а им церковный закон, как известно, запрещает вторично вступать в брак. С тех пор мы жили вдвоем: отец и я. У нас в доме осталось несколько маминых фотографий, — продолжала она, — и я, бывало, часто доставала их. А еще я знала, где лежит мамино кольцо — маленькое бриллиантовое колечко, которое она носила. Как хорошо было держать его в руках, ведь оно мамино…

Из ее рассказа Павел Андреевич узнал, что их дом стоял верстах в двух от села, почти у самого леса, к которому примыкал принадлежащий им сад. В сорок первом пришли немцы. Офицер, высокий, молодцеватый, с редкими выцветшими волосами, часто приходил в их дом. Закрывшись с отцом в его комнате, они подолгу о чем-то разговаривали. Офицер всегда пил самогон, и по дому разносился противный запах. Ольга хорошо запомнила этот запах, как и жадные глаза офицера, когда он, захмелевший и раскрасневшийся, говорил всегда одно и то же:

— Я когда-то не буду идти… Я буду оставаться здесь ночь… Мне есть нравится, Ол…га.

— Господь с тобой, — крестясь, отвечал ему отец. — Она же еще ребенок…

Но офицер не унимался, а однажды даже потребовал, чтобы Ольга его поцеловала.

— Если он только прикоснется ко мне, — сказала она тогда отцу, — я убью его.

— Храни тебя бог! — взмолился отец, испугавшись, что офицер услышит.

Но тот был пьян.

— Терпи, терпи, дочка, — повторил отец Ольге, когда офицер ушел. — Иисус Христос в мудрости своей завещал нам, грешным, терпеть…

И старик заводил свою долгую притчу.

Церковь немцы не закрыли, и она все так же в положенное время звонила, а настоятель все так, же каждый день спешил на службу. Однако прихожан стало меньше. Из дальних деревень почти не ходили.

— Иудина дочь! Продалась за тридцать сребреников! — услышала она однажды, когда, разыскивая по селу корову, остановилась у колодца.

Ольга обернулась.

— Что зенки-то таращишь? — вскинулась на нее бабка Серафима, — коровку свою потеряла? А у нас у всех теперь уже нет коровушек-то. Немцы, дружки твоего батюшки, увели. Что, донесешь на меня? Да только я не боюсь… Я уж свой век отжила. Это тебе жить да мучиться-то…

Ольга ничего не сказала отцу, а ушла в тот день в сад и долго плакала под старой раскидистой яблоней.

Вскоре от дома к дому стала расходиться кругами весть, что в лесу появились партизаны, что расположились они где-то далеко от дорог и тропинок, куда, как говорится, и зверь не заходит, и птица не долетит, и что скоро будут освобождать село. В лесу действительно иногда слышались выстрелы.

Однажды вечером стреляли совсем рядом. Потом автоматные очереди утихли, а в окно кто-то постучал. Ольга отдернула занавеску, но никого не увидела. Свет керосиновой лампы отразил в стекле только ее лицо. «Показалось, что ли?» — подумала она, но в окно постучали снова.