Тополиный пух: Послевоенная повесть - [32]

— А я уже ел…

— Ел? Ну и что? Еще поешь.

После завтрака Павел Андреевич достал сигарету. Закурила и Вера Николаевна. Запах табачного дыма распространился по комнате. Он лез в горло, щекотал ноздри. Сережке тоже захотелось курить. Прикрытая спичками пачка сигарет лежала совсем рядом. Достаточно было протянуть руку, и сигареты были бы у него…

Вера Николаевна начала убирать со стола. Павел Андреевич тоже встал.

— Ну, Сережка, за работу…

И он пошел в другую комнату. Сережка последовал за ним.

В комнате было много света. На стенах висели белые головы каких-то бородачей с выпученными глазами, картины, в том числе, как показалось Сережке, и недорисованные.

Заметив Сережкино любопытство, Павел Андреевич не стал торопить подростка. «Пусть все рассмотрит!»

А для Сережки открывался мир, которого он раньше никогда не видел так близко.

«Натюрморт», — прочитал он на одной из картин и тут же спросил:

— А что такое «Натюрморт»?

Павел Андреевич ответил:

— Натюрморт — это изображение неодушевленных предметов. «Натюрморт» от французских слов «nature» и «morte», что в переводе означает «мертвая природа».

— А это вы рисовали?

— Нет. Это мне подарил Филипп… Мой друг, к которому я ездил в Загорск. Помнишь?

«Красиво, — не отрываясь от натюрморта, отметил про себя Сережка. — И ваза, как настоящая… Даже воду в ней видно… А с этой стороны не видно…» Сережка наклонил голову набок, а потом снова выпрямился. «А сейчас опять видно! Вот здорово!» Однако он тут же перестал вертеть головой — испугался, что Павел Андреевич заметит и сделает замечание. Что, дескать, он балуется. Но художник ничего не сказал, хотя и видел Сережкино трюкачество.

Особенно Сережку поразили нарисованные деревья, которые почему-то так и заставляли смотреть на себя. Он не сказал бы, что эти деревья были какими-то особенными — деревья как деревья: ствол, листья. Но тем не менее было в них что-то такое, чего Сережка не видел раньше. Они были какие-то печальные, что ли… Он посмотрел на надпись и прочитал: «Осенние тополя». «Точно, — отметил про себя. — Летом тополя другие…»

У одного портрета Сережка стоял особенно долго. Портрет назывался «Девушка в черном». Он стоял и думал: «Она же чего-то испугалась? Вон как смотрит… А здесь уже нет, — перевел Сережка глаза на другой эскиз. — Здесь она уже не боится».

Он поворачивался от стенки к стенке и смотрел на картины. Наконец Павел Андреевич решил прервать Сережкину экскурсию.

— Ты сядь, Сережа, — сказал ему художник. — Сядь, а я тебе расскажу, о чем моя картина, что будет на ней нарисовано…

Сережка опустился на стул. Сел и Павел Андреевич.

— Во время войны, Сережа, — начал он, — нашей армии помогали победить фашистов все: и взрослые и дети.

Сережка кивнул головой.

— Ну, не такие маленькие дети, — поправился Павел Андреевич, — а вот такие, как ты… Это были обыкновенные ребята. До войны они учились в школе, играли, баловались, хулиганили даже…

Сережа оживился.

— Ну, не в таком смысле хулиганили, — снова поправился художник, — но родителям все-таки досаждали. — Павел Андреевич задумался. — Я вот всю жизнь не могу себе простить, что мать иногда из-за меня плакала. Сорви голова я был, Сережа, в детстве. А вот как умерла она… Мне тогда столько же, сколько тебе, лет было.

Он снова задумался.

— Итак, победить фашистов во время войны помогали все… — повторил Павел Андреевич. — Представь себе, Сережа, деревню, которую заняли немцы. Они находятся в ней уже несколько месяцев, но неспокойно им там — вокруг партизаны, которые нападают на них, убивают солдат, офицеров. Рядом с деревней леса. В них-то и действует партизанский отряд. В деревне живет один мальчик, подросток. Зовут его… Впрочем, неважно, как его зовут — важно, что он есть.

Павел Андреевич подумал, что, может быть, все-таки лучше назвать Сережке имя, но потом решил, что не нужно — увидел, что он и так верит.

— У этого мальчика отец на фронте, а он здесь со своей матерью на оккупированной территории. Однажды, когда партизаны спрятали в сарае недалеко от деревни своего раненого товарища, они дали этому мальчику задание связаться с ним…

— Стойте! — внезапно остановил его Сережка. — Это же было в нашей деревне! Вы же рассказываете о Шурке, Васяткином сыне! — добавил он уже громче и уставился на художника.

— Да, это Шурка, — сказал тихо Павел Андреевич. — И он очень похож на тебя… Так говорил мне его отец, Василий Савельевич…

— Их всех поп предал, — сообщил Сережка.

— Поп?

— Да… Бабушка рассказывала… Поп и его дочь…

Художник помолчал. Нахмурился. Прошел от окна и обратно. Потом, остановившись, сказал:

— Мало ли что она рассказывала, Сережа. Но поп и его дочь не предавали…

Случайная встреча с Сережкой в деревне укрепила в художнике желание писать свою «Военную картину», как он ее называл. «Ведь он тоже из Никольского! — подумал тогда Павел Андреевич. — И похож на Шурку…»

Уже встретив Сережку в Москве, Павел Андреевич понял, что не ошибся. «Такой! Такой, как он, и должен быть мальчик на картине!» — убеждал себя художник, вспоминая историю, которую узнал в самом конце войны в маленькой, немецкой больнице.

…Они вошли в полуразрушенный город, покрытый гарью и копотью. Там даже дышать было трудно. Расположились недалеко от трехэтажного дома, стекла в котором были разбиты, и белые занавески развевались под ветром, как флаги капитуляции. Однако чувствовалось, что в доме было много народу. Получив приказ узнать, что там, он с несколькими бойцами отправился в дом. Оказалось, это была больница, обыкновенная городская больница. И как только немцы могли в таком незащищенном месте оставить больных при штурме города, тем более что там даже было детское отделение?