Тополиный пух: Послевоенная повесть - [36]

— Как убили? — перебил ее Павел Андреевич.

— А так и убили. Машину его взорвали, когда он в область к начальству своему ездил. А если б он жив остался, мне б несдобровать. Он все меня в страхе держал, говорил, что мною гестапо займется. А как его убили, суматоха поднялась, я тихонько ночью из дому ушла. Все бросила, взяла с собой только колечко мамино и табакерку, что от партизана осталась. Подалась в город, тетка у меня там жила, мамина сестра…

Ольга осеклась на полуслове, будто пожалела, что о тетке начала рассказывать.

— Ну а дальше? Что дальше было? — нетерпеливо заторопил ее Павел Андреевич.

— Пошла… Да лучше не ходила бы…

— Почему?

— С немцами была она заодно. Жила богато, имела свою торговлю, ресторан. Все звали ее там госпожа Мария… Она сразу же сказала, что кормить так просто меня не будет, что я должна работать у нее в ресторане. Я согласилась, а потом все и началось… Отступления, переезды, новые места… И вот наконец мы оказались в этом городе. Я не предательница, — повторила опять Ольга. — И хочу, чтобы вы это знали… Знали, как русский, что я не виновата и что совесть моя перед Россией чиста…

— Перед Россией? — переспросил он. — Но вы же бросили Россию…

— А что мне было делать? Оставаться в селе? Ждать наших? Вернее, ваших, — поправилась она. — Так с их приходом меня бы повесили на первом же столбе…

Они говорили еще долго, а потом, когда Павел Андреевич уже уходил, она произнесла:

— Эх! Если бы вы только знали, как хочется вернуться в Россию! Вернуться за прощением, которое не знаю за что просить, но просила бы…

Услышав все это, Павел Андреевич увидел тогда человеческую трагедию несолдатскими глазами. По этой, собственно, причине и приехал после войны в Никольское. Хотел сам установить все, как было. Но это оказалось не так просто.

Сведения, которые он собрал в деревне, были противоречивы, малодостоверны и никак не вязались с исповедью Ольги. Рассказывали всякое.

Он узнал, что немцы вошли в село утром, когда первые лучи уже нетеплого в ту осень сентябрьского солнца едва коснулись земли. Прохладный воздух окружал дома, туманил окна. Луга дышали поднимающимся паром. В этот пар и въехали танки, оставив за собой широкие полосы мятой травы и заполнив округу гарью. Танки остановились посреди деревни напоказ окружавшим их избам. Появились солдаты. Однако от танков они не отходили — то ли боялись, то ли ждали команды двигаться дальше. Стояла тишина. Вокруг будто все вымерло. Даже чудилось, что неугомонные куры поняли серьезность момента и потому тоже замолчали. Но тишина стояла недолго. Заскрипели калитки, задребезжали стекла. Крики и плач дополнились тревожным мычанием коров, блеяньем овец, лаем собак. Кое-где раздались выстрелы.

На другой день эти танки ушли. Пришли другие, такие же грязные, закопченные, с такими же зловещими крестами. Но ушли и эти. Затем были еще и еще — шло наступление на восток, и наконец в деревне остался небольшой отряд, который и начал вершить человеческие судьбы, устанавливая «новый порядок».

К вечеру был повешен директор школы, расстрелян колхозный бухгалтер, отправлены в районный центр Максим Дмитриев, Евсей Соколов, Раиса Прохорова — сельские коммунисты.

В деревне помнили, как увозили их босыми на телеге и как пнул солдат сапогом Раисиного Ванюшку, который бежал вслед за матерью и громко кричал: «Не увозите! Не увозите маму». Удар пришелся в самый живот. Мальчик упал, скорчился, несколько раз перевернулся, а потом, когда встал, понял, что телегу ему не догнать.

Павел Андреевич опросил в Никольском всех, кто присутствовал при казни Шурки, его матери и партизана, несколько раз подходил к дому, где жил священник. Дом и сарай стояли заколоченными.

Обо всем этом Павел Андреевич и поведал Сережке, который прослушал всю эту историю чрезвычайно внимательно. Единственное, что показалось ему странным, почему он никогда раньше не видел Ольгу, ведь она же жила совсем рядом с Никольским — дом священника он хорошо знал. Но потом, подумав, Сережка решил, что все-таки Ольгу, наверно, видел. Просто не знал, что это она.

А Павел Андреевич продолжал:

— Этот эпизод ареста партизан я и хочу изобразить на своей картине. Хочу изобразить то, как юный партизан защищает своего старшего товарища, защищает бессмысленно, наивно… Но поступить по-другому не может… Он как бы до конца этим самым выполняет свой долг, закрывая грудью раненого и вступая в неравное единоборство с офицером, всем немецким отрядом… Понятно тебе, Сережа?

Сережка кивнул.

— А теперь представь, что ты Шура… Ты пришел выручать человека, которого много раз видел в лесу — ходил к нему на связь, ведь ты — партизанский связной. Пришел ты выручать партизана, конечно, не один — там в лесу, совсем рядом, много партизан. Но тебя послали к сараю на разведку одного. Ты должен разведать там обстановку, все ли у сарая спокойно и нет ли поблизости немцев. И вот, когда ты уже поговорил с Ольгой, узнал, что все спокойно, и направился обратно, чтобы сказать это партизанам, тебя фашисты схватили, ведь недалеко от дома была их засада… Они схватили тебя и повели к дому священника, куда уже привезли твою мать, и начали все там обыскивать: сад, сарай… Сначала ты не понимал, что происходит. Почему тебя схватили, ведь ты только пришел к Ольге, как велела мать, спросил, почему она не топила печь, да взял у нее соли. Но потом начал понимать, что стоит за этой произнесенной твоей матерью фразой что-то важное. Такое важное, что и привело сейчас немцев в дом священника. А когда ты увидел, как немцы выносили из сарая раненого партизана, то понял все. Понял, что ты находишься при предательстве… «Но кто предал? Кто? Кто сказал немцам о партизане? А там и обо всем остальном?» И тут ты заметил Ольгу. «Она! Конечно, она! А кому же еще? Кроме нее, здесь никого не было». Ты посмотрел на Ольгу, и ваши взгляды снова столкнулись. Совсем по-другому смотрели вы теперь друг на друга, чем тогда, когда ты несколько минут назад подходил к ее крыльцу. Ненависть и злость вошли в тебя сразу же. «Предательница! Ты — мерзкая предательница!» — готов был крикнуть ты, но сдержался — что-то остановило тебя, когда ты еще раз взглянул на Ольгу. Ты почувствовал, что она тебе хочет помочь, хочет сделать что-то такое, чтобы тебя отпустили. «Нет! Это не она предала! — подумал ты. — Но кто же тогда? Может, ее отец, священник Никодим? Но где же он? Здесь его не видно». Ты еще раз посмотрел на Ольгу и уже твердо решил, что она не предательница, — Ольга рвалась к тебе. Но тут офицер подошел к раненому партизану. Ты не слышал, что он ему сказал, а только увидел, как офицер изо всей силы ударил партизана по лицу. Ты не помнишь, как вырвался из рук державшего тебя немца и оказался рядом с партизаном и офицером. «Не бейте его!» — Павел Андреевич крикнул так, как будто сейчас действительно кого-то били. — Вот этот момент, эту секунду, мне и хочется изобразить, — сказал он после долгой паузы и замолчал снова — хотел, чтобы его рассказ как следует отложился в Сережке.