Тополиный пух: Послевоенная повесть - [37]

…Не увидев из трубы дыма, партизаны забеспокоились. Может быть, Ольга предала? И их раненого товарища уже нет в живых? Хотя нет… Немцы не такие уж глупые. И если они узнали бы, что на дым еще кто-то может прийти, печь обязательно топилась бы. А может, они что-то другое задумали?..

Вопросов появилось много, сомнений тоже. Но главное, что волновало партизан, не случилось ли чего с их товарищем. Надо было узнать, что с ним. Но как?

И тогда они постучались ночью в деревне в крайнюю избу.

Открыв дверь и впустив пришельцев, Степанида увидела в отражении лунного света у каждого на груди автомат.

— Кто еще есть в избе, тетка? — спросил тот, который был выше.

— Никого… Один мальчонка… Сын. Он спит. А вы кто будете? — беспокойно спросила Степанида.

— Свои.

«Кто это «свои»?» — еще тревожнее побежали мысли.

— Партизаны мы…

«Партизаны?.. А вдруг это немецкие запроданцы? Не партизаны, а запроданцы… И пришли сюда затем, чтобы что-то выведать… Ну, как же! Так и есть, запроданцы!» — пыталась Степанида рассмотреть в темноте лица гостей.

— Ты вот что, тетка… Где священник живет, знаешь?

— Знаю.

— Узнай завтра, что там делается.

— А что делается? — переспросила она. — Живет он там с дочкой. Тихо, мирно… Благочинно… Службу исправно служит.

— А ты Ольгу знаешь?

— Как не знать… И матушку ее тоже знала.

— Ну и как она? Исправная девица? — неожиданно влез в разговор другой.

— А бог ее знает… Дружбы я с ними не вожу… Девица как девица. Кроткая, как и положено быть дочке священника.

— Ну а мужик твой где?

— Где? — Степанида неуклюже повела плечами. — А где ему быть, как не на фронте воевать…

Она стала проникаться доверием к незнакомым. Кто знает почему? Но, наверно, почувствовала все-таки их искренность, а главное — беспокойство, которое оставалось в них с той минуты, как только они вошли в дом. «Нет, это не запроданцы… И голоса у них совсем не такие».

— Можешь услугу одну сделать? — перебил ее мысли высокий и, не дожидаясь ответа, сказал: — Спроси завтра у Ольги, почему она вчера печку не топила…

Степанида удивилась:

— Ну, если и спрошу, то что будет-то?

— Да, ничего, ничего, — попытались успокоить ее. — Нам потом скажешь, что она тебе ответила.

— Вам? А как?

— Встретимся мы с тобой — ты нам и расскажешь…

— Когда встретимся?

— Не беспокойся, встретимся… — улыбнулся в темноте высокий, но улыбки его не было видно.

На другой день она послала Шурку к священнику за солью (у Никодима вся деревня соль занимала).

— Увидишь, что Ольга одна, спроси ее, почему она вчера печь не топила. Спроси только обязательно… Не забудь.

Шурка помчался вприпрыжку, а когда вернулся и сказал матери, что Ольга будет сегодня топить печь, к ним приехали на грузовике немцы и их забрали.

Партизана допрашивали меньше — все было ясно и так. А Шуру и мать пытали. Немцам было известно, что ночью к ним кто-то приходил. Но кто и зачем — не знали. Их интересовало, что говорили ночные гости, что требовали от них и вообще какая была у них с ними связь. Степанида рассказала все, как было: пришли двое, попросили на другой день пойти к Ольге и спросить, почему она не топит печку. Она пошла не сама, а послала сына. Но ей не верили и пытали снова.

Вот как все было… Но Павел Андреевич этого не знал.

Художник приблизился к мольберту:

— Ну что, Сережа? Начнем? Я сделаю сначала несколько набросков твоего лица, когда ты только увидел, что немцы выносят из сарая раненого партизана. Понятно? — Художник помолчал. — Итак, представь, что ты Шура… Ты видишь, что немцы несут твоего старшего товарища. Они его арестовали…

Павел Андреевич потрогал рукой прикрепленный к мольберту чистый лист бумаги и попросил Сережку повернуться к свету.

— Хорошо… — сказал он. — А теперь думай… Думай, Сережа… Ты — Шура… Представь себе это…

Сережка попытался, однако это у него не получилось. Он попытался опять, но художник видел лишь пустую натугу.

— Нет! Не то! Не те у тебя глаза, Сережа. И совсем ты не думаешь о том, о чем я тебя прошу.

Сережка изо всех сил еще раз попытался выполнить просьбу Павла Андреевича и вдруг понял, что сделать этого не сможет: он не умеет думать…

«Как это думать? Это вспоминать, что ли?» — хотел Сережка понять такое простое, казалось бы, обыкновенное занятие. — Это же легче легкого — думать. Все думают… И я тоже. Вот захочу сейчас и буду думать о том, о чем нужно…» Сережка взглянул на художника, и художник тоже посмотрел на него.

«Ну, пожалуйста, Сережа, помоги мне… — говорили его глаза. — Очень тебя прошу. Очень!»

Сережка снова попытался и снова услышал:

— Нет! Не то! Не то, Сережа.

Сережка уже начал злиться.

«Думать, вспоминать… — метнул он глаза на художника. — А что я буду вспоминать? Что? Если я там не был…»

— Да подожди ты! Не отвлекайся! — произнес Павел Андреевич, увидев, что Сережка скосил глаза в угол комнаты. — Представь себе партизана, офицера, немцев…

Павел Андреевич внезапно замолчал. Ему показалось, что в Сережкиных глазах мелькнуло что-то такое, чего он добивается, потому и заторопился.

И действительно, искрой вспыхнула в Сережке мысль и как бы застыла в его прозрачных зрачках, повисла на ресницах. Но это было недолго. Она погасла, словно ее и не было. Однако появилась в художнике уверенность, что Сережка сможет сделать то, чего он от него добивается.