Тополиный пух: Послевоенная повесть - [25]

Между прочим, Японец сказал Сережке и о пластинке…

— Как снял?

— А вот так и снял… — пожал плечами Японец.

Сережка не раз чистил эту пластинку мелом, прочерчивал на ней гвоздем потускневшие буквы, чтобы они лучше читались, и вообще заботился о ней. Он торопливо пошел к тополю — хотел сам убедиться, что пластинки больше нет. Две ржавые дырочки на стволе показывали место, откуда она была снята. Сережка даже дотронулся до них рукой, словно на ощупь проверил, что не ошибается. Посмотрел кругом: не валяется ли где пластинка. Но ее нигде не было. А Носатый совсем рядом что-то колдовал у дерева.

— Э-э! Как заболела, милая… — приговаривал он. — Лечение тебе нужно. Лечение… Ну что же? Сейчас полечим. — И он, наклонившись к тощему стволу, торопливо пробежал по нему пальцами.

Как захотелось Сережке в эту минуту толкнуть в спину Носатого, опрокинуть ногой его банку, а потом что есть силы побежать куда-нибудь за четвертый корпус к деревянным домикам или еще лучше на железку. «А может, запустить в него чем-нибудь? — подумал Сережка. — Запустить и рвануть… Нет! Все равно поймают».

Звон стекол за третьим корпусом раздался в сумерках. Он хорошо был слышен в притихшем саду.

Убежать Сережке не удалось, и его привели в милицию. Привели Носатый и его жена.

— Он так и убить мог! — возмущался в отделении Носатый, показывая кирпич, которым Сережка разбил окно.

В милиции не стали разбираться, почему Сережка выбил им стекло, — да, впрочем, он ничего и не сказал бы. А что он, собственно, мог бы сказать? Что разозлился на Носатого? Что стало обидно за Минюху, а вернее, за поржавевшую пластинку, которую он чистил мелом? Нет, всего этого Сережка объяснить не мог. Не мог, хотя и чувствовал, что месть его была справедливой.

К Сережке подошел длинный, одетый в темный пиджак, парень.

— А как ты живешь? — задал он странный вопрос, и Сережка сразу же вскинул на него глаза: «Живу? А тебе-то какое дело? Подумаешь, какой воспитатель нашелся…»

А парень продолжал:

— Чем занимаешься? Кто товарищи?

Однако, узнав, что парень работает на заводе, Сережка разговорился. Парня звали Герман. А потом Герман сказал, что завтра же придет к нему домой и они вместе поедут на стадион, а когда будет зима — пойдут на каток.

На другой день Сережка сидел дома и вспоминал подробности вчерашнего случая. «Не надо было бы бежать за четвертый корпус. Лучше бы на железку… Там уж, точно, не поймали бы… Хотя, нет… Лисянская все равно все видела. Она-то, наверно, и сказала…» Германа из милиции Сережка так и не дождался.

Кончался август. Опять надо собираться в школу: заворачивать в бумагу учебники, доставать тетради, искать ручку, которая куда-то подевалась — наверно, валялась где-нибудь под диваном или под шкафом, и вообще наступила пора больших забот. Но вместе с тем и хотелось все оставшиеся до первого, сентября дни провести на улице. Сережка так и делал. Он уходил во двор утром вслед за матерью, которая, как всегда, торопилась на работу, и возвращался перед ее приходом, а иногда и позже. Днем он забегал домой только на несколько минут — перекусить что-нибудь, а потом снова отправлялся во двор.

Новый штакетник в саду уже потемнел. То ли от пыли, то ли еще отчего. Во всяком случае, теперь уже не рябило в глазах от его когда-то свежей древесины.

Ребят во дворе стало гораздо больше, а вместе с ними прибавилось беготни и шума. На мостовой теперь часто играли в лапту, в саду — в штандер, а у корпусов в трешечки. К вечеру во дворе выстраивались разрывные цепи. Была такая игра — разрывные цепи, когда один стоящий ряд бежал на другой, пытаясь разъединить ухватившихся за руки или, как говорили, разорвать цепь. Делалось это всегда с визгом, что вносило особое возбуждение. Ряды менялись, и те, кто только что бежал, пытаясь проникнуть через сплетение рук, теперь должны были стоять, крепко держась за кисти соседей. Как только оставались целы руки! Однако вывихи все-таки случались.

Забежав как-то домой в середине дня, Сережка по привычке нырнул рукой под половик и достал ключ. Из кухни вышла тетя Наташа.

— Пришел… — сказала она, держа в руках большую кастрюлю, и направилась к своей комнате. Однако, прежде чем толкнуть ногой дверь, обернулась: — А тут к тебе участковый приходил, — сообщила она. — Велел, чтобы ты дома был, сказал, что опять придет…

«Что ему нужно?» — забеспокоился Сережка, перебирая в памяти все события, которые, по его мнению, могли бы заинтересовать Федора Трофимовича.

— Да! И еще письмо вам… — спохватилась тетя Наташа. — Я его положила на ваш стол.

Сережка пошел на кухню. Взглянув на голубой конверт и неровный почерк, которым был написан адрес, сразу же понял, что письмо из деревни.

«Чего это они уже пишут? — удивился он. — Ведь мы совсем недавно уехали».

Сережка еще раз посмотрел на конверт, но вскрывать его не стал — на нем было написано: «Тимофеевой».

Ему почему-то нестерпимо захотелось вернуться в деревню, к бабушке. «А не бросить ли все?.. — подумал он. — И не уехать ли к бабушке?.. И пусть ругается дед, пусть даже бьет, как тогда, в сарае… А бабушка хорошая, добрая…»

Он вспомнил бабушку, тот дождливый день, когда они стояли с ней у окна и смотрели на посеревшую намокшую деревню и Сережка ощутил над ухом ее горячее дыхание.