Тополиный пух: Послевоенная повесть - [24]

Глава V

Оказавшись в своем дворе, Сережка сразу же заметил перемену — сад огородили штакетником. Штакетник еще не успели покрасить, и поэтому даже рябило в глазах от свежей древесной желтизны. А так — все по-прежнему. Посреди сада так же красовалась клумба. В августе она была пышной и разросшейся. Не кошенная все лето трава в газонах стояла высокой. Ее так и хотелось смять, пройтись по ней, поваляться…

У скамейки под деревом играли малыши Тимошкины. Одеты они были чистенько, и мордашки у них стали круглее.

— Серега! — вырос как из-под земли Японец. — Где ты пропадал? — Он с недоверием взглянул на подростка, словно ожидал, что тот соврет.

— В деревне. А ты что? Забыл? Я же тебе говорил, что в деревню уезжаю.

— В деревню? — не то спрашивая, не то удивляясь, отреагировал на его пространную фразу Японец и, повернув свою маленькую голову в сторону, продекламировал:

Ах, жил бы я в деревне,

Пас бы я коров,

Ел бы я сметану —

Был бы я здоров…

Сережка не знал, что и говорить. «Смеется, что ли, над тем, что я был в деревне?..»

Он беспокойно посмотрел на Японца, и снова навязчивая, неуходящая мысль заволновала: уж не переменился ли он к нему?

А Японец тем временем, увидев появившегося в саду Вальку, крикнул:

— Эй, мушкетер! Не забудь, что я тебе велел…

Сомнений не осталось. Вот он, тот, который занял теперь у Японца Сережкино место. Валька!

Сережка со злостью посмотрел в их сторону. «Интересно, а что он ему велел?» Сережка многое отдал бы, чтобы узнать. Но не спрашивать же об этом Вальку, не говоря уж о том, чтобы выпытывать это у Японца. Однако следующая фраза Японца Сережку успокоила:

— А ты знаешь новость? Кривого посадили! Накрылся дядя…

Держа на вытянутых руках банку, мимо прошел мужчина.

— Носатый, — кивнул в его сторону Японец. — Недавно переехал сюда. В третьем корпусе живет, на первом этаже…

Сережка обратил внимание на нос мужчины. Он был продолговатым, заостренным. «И точно носатый!» — отметил про себя подросток.

Во дворе рассказывали, что Носатый совершил какой-то сложный тройной обмен из Зарайска и оказался в Москве. Он был по специальности садовник, и его стали часто видеть в саду с ножницами, шприцами, баночками. Во дворе радовались, что нашелся наконец человек, который будет следить за садом. «Столько лет без присмотра! Растет, как бог на душу положит! А сад-то какой! Краса на всю улицу… Да что там на всю улицу. Во всем районе такого нет…»

После избрания Носатого в домоуправлении ответственным за озеленение проявилась его бурная активность. Он начал вывешивать объявления с требованием строгой явки жильцов на прополку, поливку, уборку или еще на какие-нибудь работы по саду. В объявлениях неизменно подчеркивалось, что приглашаются все, и особенно молодежь. Это не понравилось. Потом на дверях подъездов стали появляться списки неявившихся на субботники и воскресники. Это не понравилось еще больше, а затем Носатый совершил такое, что напрочь поссорило его со всем двором, — он снял с дерева поржавевшую пластинку, на которой было выбито: «Вечная память Минюхе Рыбкину».

— Что она, мешала вам, что ли? — неодобрительно заметили ему.

— Мешать не мешала, а все равно это не порядок прибивать к дереву железо.

Но доводы его не принимались. Всем казалось, что ушло вместе с этой поржавевшей пластинкой что-то такое, что заставляло всегда вспоминать, о чем-то думать. Кем и когда она была сделана, во дворе не знали. Однако было видно, что изготовлялась она каким-то умельцем и к дереву была прибита с умом — не высоко и не низко, так, чтобы можно было прочитать написанное. Со временем пластинка почернела, потому что была сделана из «ржавейки», но выбитые на ней слова разобрать все-таки было можно.

Жил когда-то в их дворе с отцом Мишка Рыбкин по прозвищу Минюха. Учился Минюха в ремесленном училище на сапожника, а отец работал в магазине грузчиком. Здоровыми были отец и сын. Бывало, как начнут выгружать хлеб из машины (а Минюха часто помогал отцу), только стук стоит от лотков. Матери у них не было — умерла во время войны от голода.

Как и за что убили Минюху, об этом во дворе не знали. Рассказывали, что будто бы убили его по ошибке, приняв за другого. Но точно сказать никто ничего не мог.

Минюху нашли в саду утром. Замерзшее пятно держало на снегу его тело, как большое красное блюдо, лицо было синеватым, а глаза открытыми. Тогда-то и появилась на дереве эта пластинка с надписью.

— Клевый был малый Минюха, — продолжал Японец, в который уже раз произнося при Сережке слово «клевый», когда речь заходила об уважительном отношении к человеку. — Клевый, — повторил он. — Его везде боялись — и в Дорогомиловке, и в Марьиной роще, и в Сокольниках… Я с ним горел… — Японец задумался. — А еще один раз чуть срок мне из-за него не намотали, но отмазался. Ты помнишь Минюху-то? — обратился он внезапно к Сережке.

Тот утвердительно кивнул головой.

Он действительно помнил этого парня, которому мать часто отдавала чинить ботинки, а один раз даже попросила покрасить ей туфли. Минюха покрасил, но краска на туфлях долго не высыхала. И когда Минюха узнал об этом, он сам пришел к ним домой, предлагал туфли перекрасить, говорил, что сделает это бесплатно, но мать не согласилась. «Высохнут же они, наконец, когда-нибудь, — мягко заметила она мастеру. — А потом туфли-то сами доброго слова не стоят…»