Тополиный пух: Послевоенная повесть - [26]

Ему казалось, что, уйди он сейчас из этой комнаты, из дома, из этого двора, закончатся для него все неприятности, не будет ни участкового, ни его предупреждения оставаться дома и бог весть чего ждать, и вообще пропадет многое, что так портит настроение. Так бывает, когда человек хочет убежать от самого себя. Но этого еще никому никогда не удавалось.

Вечером, увидев письмо, Надежда Петровна вскрыла конверт. Писала мать, пыталась сгладить их распри с отцом, говорила, что дед Сережку любит и хочет, чтобы он был хорошим, потому, дескать, и сердится иногда. А еще в письме было написано, что к ним приходил художник, тот, который живет у Васятки. «Очень жалел, что вы уехали, — сообщала Серафима Григорьевна, — спрашивал ваш адрес в Москве. Мы дали. Рисовать он Сережу хочет. Сказал, лицо у него хорошее…»

Сложив аккуратно разлинованные листочки, Надежда Петровна снова убрала их в конверт, подумала, что зря, наверно, разругалась с отцом и что надо будет обязательно ему написать.

Она сказала Сережке, что художник хочет его рисовать, но тот никак на это не отреагировал. Он просто не принял этого всерьез.

«Подумаешь, рисовать…» Однако все-таки взглянул на себя в зеркало, в котором на фоне выцветших соломенных волос вспыхнули беспокойные глаза.

В комнату постучала тетя Наташа.

— Письмо-то взяла, Надежда? — приоткрыв дверь, спросила она. — Вам письмо было…

— Взяла, взяла, тетя Наташа. Спасибо, — ответила мать.

— А то я Сереже говорила о нем… Но, думаю, забыть может…

— Нет, он не забыл.

— Ну и хорошо…

Тетя Наташа еще потопталась, и Сережка подумал, что она сейчас обязательно скажет про участкового. Он даже подошел ближе к двери, чтобы сразу же выйти из комнаты, если она начнет говорить. Но тетя Наташа молчала. «А зачем все-таки был участковый?»

А участковый, оказывается, приходил не столько к нему, сколько к его матери: хотел узнать, заплатила ли она штраф за разбитые Сережкой окна, ведь срок уплаты уже истек. Ну и, конечно, Федор Трофимович хотел поговорить с Сережкой — давно не видел.

Тридцатого августа газеты опубликовали, первый список фашистских военных преступников, о котором Сережка уже слышал от деда. Неизвестно, кто вынес газету во двор, но она вскоре стала в центре внимания.

— Геринг… Риббентроп… Гесс… — читал с расстановкой Колька-скрипач, а все слушали. Наконец он прервал чтение: — Целых два столбца! Что же им сделают?

Мальчик обвел присутствующих взглядом.

— Смерть, конечно, присудят, — отозвался Валька, а Сережка, вспомнив, что говорил дед, точь-в-точь повторил его слова:

— Жалко, что Гитлера среди них не будет… покончил с собой, паразит. Сдох, говорят, как собака…

Его громкое объявление понравилось. Никто не поставил Сережкино сообщение под вопрос, потому что уж слишком ненавистным было это имя, ненавистным и для них, пацанов, ненавистным и для взрослых, их родителей. Гитлер олицетворял зло. Все, решительно все зло, какое можно только представить. «Надо же быть такому дураку! Москву хотел взять! Но Красная Армия разве дала бы?!» Но вот война кончилась, а Гитлера нет… Говорили о нем разное: и что он куда-то скрылся, что плавает где-то на подводной лодке, которая никогда не выплывает из океана, и что он сделал себе пластическую операцию — изменил лицо, и многое еще болтали. Но разговоры о том, что Гитлер покончил с собой, были самыми желанными. В них верили больше…

Наступило первое сентября. Сережка вышел из подъезда и, направляясь в школу, посмотрел на сад. Сад желтел… «И куда он спешит? Устал разве и хочет уснуть до весны?.. Жизнь к нему теперь вернется только через снег и зиму, в марте, когда снова выглянет теплое солнце и ласково начнет обогревать его».

Так уж устроен мир, что все в нем меняется, то исподволь, совсем незаметно, а то сломя голову.

Сережка взглянул на тополя, и ему припомнился почему-то их белоснежный пух. Может, потому, что было это еще в начале лета и впереди были каникулы? Он даже вспомнил, как легкий набегающий ветерок помогал тополям освободиться от прозрачной белизны пушинок и подолгу кружил ими в воздухе. А давно еще Сережка, он был тогда маленьким, спросил однажды мать: «А тополиный пух — это вата?». Каким же смешным показался ему сейчас этот вопрос! «Ну и малец же я был…»

Сережка поднял с тротуара залетевший сюда рыжий листок, повертел в руках, точно прикидывая, нельзя ли его снова прикрепить к ветке, а потом продолжил свой путь.

Когда он подошел к школьному двору, там уже толпились. Возгласы, крики, суета заполняли небольшую площадку перед входом, и даже чудилось, что, двигаясь под легким дуновением ветерка, открытые окна школы подмигивают этой веселой кутерьме.

Сделав вид, что не замечает Веньку, который тянул ему руку, Сережка увидел Андрюшку Смирнова, заулыбался.

— Ну, как ты? Где летом был? — подошел он к нему и, освободив правую руку от портфеля, толкнул его в плечо. Андрюшка ответил ему тем же, даже сильнее ударил. Они начали разговаривать, продолжая не замечать Веньку, который крутился здесь же и норовил встрять в разговор. Появились учителя, и у школы начала устанавливаться тишина. Все знали, что сейчас начнется митинг и потому должно быть тихо.