Тополиный пух: Послевоенная повесть - [23]

— А ребята рассказывали, что он убежал, — вставил неожиданно Сережка.

— Кто? Гитлер? — дед даже привстал.

— Ребята рассказывали… — повторил Сережка.

— Так и дали бы ему убежать, — дед дотронулся до усов. — Сдох, тебе говорят, как собака, — посмотрел он на Сережку и, как бы давая понять, что разговор окончен, положил газету.

Помолчали.

— А кто это у Васятки объявился? — спросил вдруг дед.

— У Васятки? — бабушка оживилась. Кому-кому, а уж ей-то всегда были хорошо известны все новости в деревне. — Художник один…

В Никольском действительно позавчера появился художник. Остановился он у Васятки. Зачем и почему он оказался в их деревне и кем приходился Васятке, никто не знал. Рассказывали всякое, а некоторые даже утверждали, что они родственники. Сам Васятка об этом молчал. Да его, впрочем, не спрашивали — стеснялись, а потом что тут, в конце концов, такого? Приехал в деревню человек, художник, рисовать природу. В другие же места ездят, а почему к ним не могут приехать? Природа у них красивая. Настоящая русская!

Утром художник уходил в лес, рисовал. Ребята видели, как, согнув свою высокую спину перед деревянным ящиком, он водил по холсту кисточкой. Однако к художнику не подходили — смотрели издали и все ждали, что он пригласит сам. Звали его Павел Андреевич…

Сережка, как всегда, после завтрака вышел на улицу и хотел уже было припуститься к речке, но припомнил бабушкино предупреждение насчет какого-то ильина дня, после которого купаться нельзя. «Все это опять какие-то сказки! — решил он. — Почему нельзя, если вода теплая?»

Выбежав из-за скотного двора, Сережка чуть не натолкнулся на высокого человека, который стоял за углом и смотрел вдаль на широкое скошенное поле. Это был тот самый художник, о котором так много говорили в деревне. Рядом с ним стоял Васятка.

— Ух ты! — затоптался на месте художник. — Какой шустрый! Так и сшибить можно…

— Он не сшибет, — мягко сказал Васятка. — Он мальчик хороший, городской.

— Вот как?

Высокий с интересом стал рассматривать Сережку.

— А где ты живешь?

— В Москве.

— В Москве? — Он хотел еще что-то спросить, но Сережка рванул в сторону и мигом устремился к речке.

— Интересное лицо! — удаляясь, услышал он за спиной. А что в его лице может быть интересного? Лицо как лицо.

Подбежав к речке, где уже собрались ребята, Сережка, оставшись в черных ниже колен трусах, потрогал ногой воду, отошел на бугор подальше, разбежался и нырнул в самую глубину.

С берега им любовались, но в реку никто не входил — боялись вроде бы помешать москвичу, а может, не лезли в воду из суеверия. Плавал Сережка отлично. Не по-собачьи, как все в Никольском, а, как говорили деревенские, «с выходкой». Видно, не пропали долгие часы на Москве-реке.

Вернувшись домой, Сережка увидел на столе телеграмму. На плотном листочке было напечатано всего три слова: «Субботу приезжаю Надежда». Ему захотелось тут же спросить, неужели в ближайшую субботу приедет мать, но в доме никого не было. Оставалось только ждать.

Мать приехала к обеду и сразу поняла, что дружбы у деда с Сережкой не сложилось. Петр Васильевич и не взглянул в их сторону, когда она радостно прижала к себе сына и поцеловала. Дед, будто нарочно, отвернулся в эту минуту. А потом она сидела с отцом под раскидистым вязом у бани, и он уговаривал ее оставить Сережку в деревне.

— Не совладаешь ты с ним одна, Надежда, — трогал рукой усы Петр Васильевич. — Никак не совладаешь… Парень он своевольный, балованный. За ним глаз да глаз нужен. А потом еще надо, чтобы он и силу чувствовал…

— Силу? — не поняла она. — А как это?

— Ну как… Как… — не нашелся что сказать дед. — Вот так…

— Ты что же? Бил его, что ли? — догадалась она.

Дед ничего не ответил, а снова начал уговаривать ее оставить у них Сережку.

— Учиться в школе будет. Ну, только что не в городской… А так ведь все то же… И под присмотром будет… — Надежда Петровна не соглашалась.

Когда вошли в избу, дед окончательно понял, что разговор этот бесполезный, что дочь не согласится оставить им Сережку. И Петр Васильевич начал громко говорить, что никудышным растет Сережка человеком и что из него еще много надо выбивать дури. Надежде Петровне это не нравилось.

— Да что вы все… «Никудышный, никудышный, бедокур, бедокур»… — перебила она наконец деда.

— Какое там бедокур! — взвился дед. — Просто не прекращал хулиганства! И в сады лазил, и в чужих огородах бывал… Дело дошло даже до того, что Кондратий Петрович хотел заявить на него.

— За что же это?

— Хату он чуть им не подпалил.

— Это не я… — услышав такое обвинение, не стерпел Сережка. — Это сам Костька…

— Помолчи! — повернулся к нему дед. — Кондратий мне все рассказывал…

В тот же день Надежда Петровна уехала с Сережкой в Москву. Уезжая, сказала, что больше в деревню не приедет и уж, конечно, не отпустит Сережку. Серафима Григорьевна плакала.

— Да как же так? Чужие вы нам, что ли? Дедушка наш, конечно, строг… И ты это знаешь, Надежда… Он хочет все по справедливости, потому иногда и серчает на Сережу.

— Совсем он, его заклевал, — не дала договорить Надежда Петровна. — Уж будто хуже Сережи и нет никого…

Как все-таки был прав Сережка, когда не хотел ехать в деревню! «А разве нет? Ничего хорошего из этого не вышло… Вот и мать с дедом поругалась…» — думал он, шагая вместе с Надеждой Петровной к станции.